Де Рибас

«При Екатерине все мои «доклады» в одну минуту решил бы я сам, — думал адмирал. — Воистину: этого ли тщедушного человечка так опасаются, так страшатся лучшие умы России, что заговор против него обдумывают, как против ясновидящего Цезаря? Может быть, мне судьбой положено сейчас взять золотую трость и разбить ему голову? Кто он? Тиран? Безумец? Канцелярист, взявшийся не за свое дело? Петр Пален мог бы взять его за шиворот, поднять и выбросить в окно. Двадцать семь лет назад я едва не был втянут в заговор Андреем Разумовским в пользу теперешнего Павла I. Потом чуть ли не год я исколесил всю Европу по его следам. И вот теперь… Каков будет конец?»

— Я вами доволен, — объявил император. — Можете присутствовать при смене караулов и смотрах войск.

Это был знак высшего благорасположения монарха к подданному. Кивком головы Павел отпустил адмирала. Но с этого утра Рибас не знал покоя. Смотреть муштру, шагистику, экзерсиции на пронизанной студеными ветрами Дворцовой площади — было хуже всякой пытки и казни. А неутомимый монарх бегал от роты к роте, выкрикивал команды, офицеры получали от него то «дурака» то «свинью», он становился во фрунт, самозабвенно откинув назад голову «экзерсцировал»…

Дни стояли такие унылые, слепые, без намека на солнце, с ветром без порывов, постоянно треплющем до дрожи, а временами такая щемящая промозглость хватала людей, что Рибас, вернувшись из адмиралтейства домой в карете и на мгновение перед крыльцом оказавшись на стуже беззащитным, не удивился, что в прихожей почувствовал острую боль в ногах, как в давние очаковские времена. Но боль прошла. Лишь испарина не сходила со лба. Он едва добрался до кабинета, но не зашел, чтобы посмотреть почту, а отправился в спальню, послав слугу за Настей.

Когда она пришла, он уж переоделся в шлафрок, натянул до ушей теплый вязаный колпак и лег в алькове на постель, не разобрав ее. Ему постелили. Озноб был велик. Адмирал просил укрыть его чем только можно. Потребовал, чтобы сверху набросили шубу — но согреться никак не мог: лежал, едва дыша в судорогах и не ощущал под наваленной на него тяжестью ледяное тело. Потом начался такой жар, что он лежал под холстиной, а девушка Насти не успевала менять со лба захворавшего быстро сохнувшие повязки и охлаждать их в лохани со льдом.

Ему дали чесночной водки. Он забылся.

Утром лекарь адмиралтейства сказал, что простуда сильна, но больной через два дня встанет. Через два дня Рибас попытался встать и потерял сознание.

Лейб-медик двора сказал, что это последствия лихорадки, дал немецких порошков и больного принялись выпаивать теплыми сливками.

Рибас пришел в себя к вечеру. Явились дочери, и Софья привела двух, знакомых адмиралу молодых людей — Михаила Долгорукова и Ивана Горголи, чтобы развлечь отца. Он предложил играть в карты. Играли у его постели. Адмирал лежал на высоких подушках. Ему везло, как никогда.

После спокойной ночи в ранний утренний час он почему-то весело думал: «Где же незабвенный всенепременный друг Виктор Сулин? Ах, да. Он все-таки сбежал от петербургских нелепостей. Но где же Сильвана? Уехала в Ливорно за итальянским печеньем, как, по слухам, Катрин Васильчина к отцу-гранду в Тульскую губернию?» — он смеялся. Ему виделась Лиза в ее одесском доме. Вместе с братьями Андре и Феликсом она ловила неведомую желтую птицу, которая билась в окна, а Сабир собирал осколки стекла с пола. Потом череда ушедших в мир иной стала являться ему — Эммануил, Потемкин, Екатерина, княжна Тараканова, Суворов, Головатый, Кирьяков, Кес и множество других лиц замелькали в темноте, но долго он видел лишь одно лицо — Айи, а когда и оно стало уплывать, он кричал, но достиг лишь того, что услыхал пение Давиа.

Белозубый фехтовальщик Кумачино шел по склону Везувия впереди матери Ионны-Маргариты и дона Михаила, а наверх вышагивал необычно мрачный Долгоруков и граф Андрей Разумовский хватался за кусты окровавленными руками. Потом в бездне Чесмы тонул Прокопий Акинфович, консул Джон Дик, купец Дофине, Глори Алымова, а на палубе возле пушек стояли Войнович и корсар Поль Джонес…

Он очнулся. Рядом была сиделка-горничная.

— Что со мной? — спросил он слабым голосом.

— Вы уж три дня без памяти.

— Принеси зеркало, — попросил он.

Сиделка повиновалась. Она поставила квадратное зеркало из кабинета на мраморный столик так, чтобы больной мог видеть в нем свое лицо. Вбежала Настя, склонилась над постелью:

— Зачем?!. Ты мне говорил, что так умирал Эммануил…

— А я побреюсь, — улыбнулся он. — Позови цирюльника.

Но не дождался. Сознание ушло во тьму. Ему казалось, что он очнулся через мгновение — но у постели сидел Петр Пален. Вьяве ли это? Спросил тихо:

— Произошло?

— Молчите, — попросил Пален.

Умирающий больше в сознание не приходил. Бред его был несвязным. Но Пален у его постели оставался неотлучно до самого конца и не позволил Насте позвать нового лекаря, сказав, что пришлет своего. Как бы вмешиваясь в их тихий разговор, Рибас сказал в бреду:

— Удача всегда была рядом.

И спустя получас:

— Это легко.