Дедушка

Сидя на стуле перед объедками завтрака, которые оставила нам мать, мы грызем наше наказание. Мы не притронулись к похлебке, застывшей в кастрюле, и только отрезали по кусочку ветчины, потом снова тщательно завернув ее в фольгу.

Наша мама, написано в оставленной ею на столе записке, должна поехать в Канн.

Зачем? Это нас не касается.

Пока я лечилась, я часто снова болела старой болью, вспоминая эти торопливые сиротские обеды, в то время как другие дети, возвращаясь из школы, находили уютный дом и заботливую мать. Заботливую и такую, что всегда была дома. Сейчас я не помню слов, тогда срывавшихся у меня с языка, но знаю, что они были о матери, которая могла бы уделять больше времени детям, лелеять их, проявить внимание к их трудностям, и чтобы материнская теплота чувствовалась бы даже в неудачном блюде. Вроде того горелого пюре, которое она имела обыкновение забывать на плите… но оно все равно было вкусным.

Не так давно я прочитала об одном ученом, поставившем грустный эксперимент. В лабиринт с двумя ходами он пустил двух мышат, отнятых у матери. Один путь был обогрет и утеплен мехом. Другой — холодный, но в нем установили пипетку, выделявшую молоко. Пятнадцать дней спустя мертвых мышат нашли в том ходе, который давал тепло. Другой ход был чист и пуст. Молоко свернулось.

У нас с Паблито не было и такого выбора. Путь, снабженный обогревом и утепленный мехом, который хотела нам предложить мать, слишком зависел от пути Пикассо, снабжавшего нас молоком, за которое приходилось так дорого платить.

А еще я помню те дни, когда мы, возвращаясь из школы, с тревогой отпирали двери дома. Какой мы застанем мать? Больной, лежащей в постели, или суетящейся как заведенная машина, со всей ее исступленностью, непрестанной болтовней, патологическими выпадами, постоянно коробившими нас.

Я уверена, что Пикассо понравилось бы мое декольте… Я воплощаю тот самый женский стиль, от которого Пикассо без ума… Пикассо не хочет меня видеть, это все из-за вашего отца…

И — рикошетом: «Это все из-за вас».

Да, из-за нас отец, как нищий, выпрашивал денег. Из-за нас бесилась мать. Развелись они тоже из-за нас. И в том, что дедушка исключил нас из своей жизни, виноваты тоже мы.

В его творчестве нет ни малейшего следа нашего присутствия. Ни одного рисунка, ни одной картины.

На вилле «Калифорния» мы тщетно искали в настенных росписях, тайком перелистывали каталоги, альбомы по искусству, пытаясь уловить свои черты в изображениях животных, в вакханалиях, в калейдоскопе натюрмортов. Мы находили повсюду этюды и наброски Майи, его дочки от Марии Терезы Вальтер, эскизы и портреты Клода и Пало-мы, детей, прижитых им с Франсуазой Жило, рыбаков, его портного, каких-то людей, которых мы не знали, собак, кошек, птиц, омаров, гитары, кофейники, компотницы, кувшины, лук-порей… но там не было нас, его прямых потомков. А мы могли бы стать интересной темой, если бы он хоть раз почувствовал всю глубину нашей боли. Подумайте сами: «Паблито и Марину выгоняют из „Калифорнии“», «Паблито с глазами, полными слез», «Марина и Паблито съежились, прижавшись друг к другу».

Как он мог изгнать нас со своей палитры, ведь мы приходили к нему в «Калифорнию», навещали его в замке Вовенарг, столько раз ходили с ним на корриду? Или он смотрел сквозь нас? Или мы были бастардами?

Когда висишь на распятии, невозможно простыми словами передать свою боль, но думаю, что мы смущали благополучие существования Пикассо. Плод несимпатичного отца и матери-скандалистки, мы самим нашим существованием расстраивали его маленькую личность с ее огромным эгоизмом. Мы раздражали его чувство собственной гениальности, его нирвану творца.

И отец и мать понимали наше страдание, почему же ни у кого из них не хватило духу сказать нам: «Рисунка, изображающего вас, не существует, потому что ваш дедушка хотел наказать нас — нас, а не вас — за все семейные сцены и те распри, которые привели нас к разводу, за все то, что безжалостно напоминало ему его собственные неудачи с многочисленными женщинами».

Сегодня я могла бы сказать, что такое «наказание» позволило мне дистанцироваться от дедушки и ясно и четко осознать, что единственное творение, которое он посвятил нам — и которое остается для меня самым дорогим, — это рождение моего отца.

Даже если его, по сути, у нас не было.

Гирлянды, подвешенные прямо в небе над улицами Гольф-Жуана, сверкающие витрины, праздничная толпа, лавки ломятся от подарков, громкоговорители, установленные прямо на ветвях платанов, транслируют торжественные песнопения, плывущие над гундосой уличной музыкой…

Через два дня Рождество.

Вот мы принесли матери утреннюю чашку чаю. И она, разлепив глаза, произносит, прежде чем снова уснуть:

— Ваш отец звонил. Он хочет привезти вам подарки от Пикассо.