Дефо

Всю жизнь участвовал Дефо в религиозных разногласиях, но не ради того, чтобы как-то разрешить их, а прекратить. В этих спорах, задевавших все сферы жизни, видел он помеху делу. Никаким сторонником католиков он не был, однако, потомок и воспитанник протестантов, не был он и протестантом, хотя в сознании его раскольничья академия оставила глубокий след.

Борцы за «правду Божью» во всей ее чистоте, ведущие из протестантов, пуритане, заслужили, однако, в веках репутацию лицемеров. (Бэньян не в счет, его проповеди и многие истовые пуритане плохо переваривали.) В целом пуританизм сделался синонимом ханжества. Ведь постная проповедь оборачивалась скопидомством. Воздержание вело к богатству, все к той же сурово осуждаемой роскоши. Правда, это был уже не старинный размах с замками и охотничьими травлями, но расчет денежного мешка. Алчность и хищничество искали способа выглядеть добродетелью. «Греши, если это необходимо, но не наслаждайся» – так иронически формулировали основной принцип пуританского лицемерия. «Спасение своей души и своего капитала» – цена пуританской «праведности».

Все это усмотрел в пуританстве еще Шекспир. В комедии «Двенадцатая ночь» вывел он фигуру пуританина. Вот выступает он, мрачный Мальволио: важная осанка, строгий костюм, еще более строгий взгляд. И следит он, чтобы всюду был полный порядок. «Что ж нам теперь, – говорят ему, – не видать ни горького, ни сладкого?» Не повеселиться и не полакомиться? Но, оказывается, блюститель нравственности сам не прочь отведать от радостей жизни, он – лицемер, злюка, чему и соответствует имя его, означающее «Злонравов».

Шекспир представил серьезное явление в смешном виде. На то и комедия, а кроме того, люди, подобные Мальволио, в шекспировскую эпоху только еще начинали отстаивать свои позиции. Но когда уже в нашем веке эту роль исполнил племянник Чехова, выдающийся актер Михаил Чехов, из комедии получилась трагедия.

Вот как, по рассказу очевидца, этот Злонравов, являвший собой многовековой итог заблуждений пуританства, выглядел: «Голова сидела гордо и в то же время была так нелепо втянута в шею, что казалась комически застрявшей между острыми плечиками, торчавшими кверху. Черный колет, черные панталоны и черные чулки… Это был доведенный до гротеска, вызывающий неудержимый смех портрет чванства, глупости, ничтожества и старческой влюбчивости».

Как видите, сначала было смешно, однако потом становилось жутковато. Это было уже не лицемерие, это было, если можно так выразиться, «честное» лицемерие: «ничем не пробиваемая сверхглупость». Этот Мальволио искренне верил, что не нужно «ни горького, ни сладкого», что так называемые «радости жизни» – пустой шум, трата времени, и столь же искренне, сам себе расставляя ловушку, мечтал он о тех же радостях. Прозрение было ужасно. Никого, кроме себя самого, Мальволио своим «благочестием» не обманывал. «Обидели меня, обидели жестоко!» – вместе с рыданием звучали его последние слова, ошеломляя зрителей, пришедших на комедию, то есть посмеяться…

«Крайний пуританин резко отличался от прочих людей, – пишет английский историк Маколей, как бы подтверждая верность актерской интуиции, – походкою, платьем, нависшими волосами, угрюмой торжественностью лица, возведенными к небу очами, гнусавым произношением, но всего более особой речью, ибо при всяком случае употреблял слова из священного писания…» Историк свидетельствует: «Пить за здоровье друга, охотиться, играть в шахматы, носить локоны, крахмалить манжеты, играть на клавикордах считалось у пуритан грехом… Изящные искусства были почти все опальными. Торжественные звуки органа объявлялись суеверием. Легкая маскарадная музыка – распутством. Одна половина живописных картин предавалась анафеме как идолопоклонство, другая как непристойность…»