Декамерон 1914

Посмотрел! Да мне одного его взгляда было довольно! А он еще и улыбнулся мне такою улыбкой, что от нее одной я вдруг ощутила себя счастливой.

«Выходи, красавица, прокачу», — сказал он мне.

Надо ли говорить, что уже через пять минут, надев лучшее матушкино платье, я буквально на крыльях вылетела к нему.

Это было как во сне. Автó скользило по дороге, он сидел рядом со мной, и его слова… Я даже не верила, что слышу их наяву.

«Ты веришь в любовь с первого взгляда? — спросил Георгий (так его звали). — Так вот, милая, едва я тебя увидел, со мною это и произошло. Ты хочешь с мной уехать далеко-далеко?»

Хочу ли я?! Да я, не задумываясь, жизнь бы отдала за это!

«Тогда, — сказал он, — мы вернемся, и ты оставишь записку матушке, чтоб она тебя не искала. Видишь ли, у нас весьма строгие законы. Ты слишком юна, и если нас с тобою настигнут, меня могут отправить на каторгу. Ты ведь не хочешь, чтобы я отправился на каторгу, Ми?» (Он первым так меня назвал.)

Надо ли говорить, что я немедля согласилась, мы вернулись, и я оставила записку, что-де обрела свое счастье, что искать меня не надо, когда-нибудь после я обязательно объявлюсь.

А дальше… О, та ночь в дорожной гостинице, когда стала женщиной!.. Я не буду о том рассказывать, ибо это не переводимо на слова.

Так мы мчались на его автó в течение трех дней. Куда, зачем? Я даже не спрашивала его, это не имело для меня никакого значения. Останавливались мы в отеля. То были самые счастливые в моей жизни три дня. За всю жизнь — и до того, и после того — единственные счастливые!

Она примолкла.

— Он… Он бросил тебя, моя милая? — наконец спросила Евгеньева.

— Ах, если бы… — загадочно отозвалась Ми. — Однако мне надо собраться с силами, чтобы продолжить, ибо дальше будет horror y la suciedad. Отложим-ка лучше до завтра.

— О, вы нас заинтриговали! — проговорил Львовский. — Весь в нетерпении буду ждать завтрашнего вечера.

— Боюсь, завтра мы расстанемся еще до вечера, — сказала Амалия Фридриховна. — Телефонную связь восстановили, я телефонировала на станцию, мне сообщили, что висьолий Антон

завтра к четырем часам подаст свой хароший файтон. Знаю, что всех вас ждут дела, многие и так задержались тут сверх меры. Я взяла на себя смелость забронировать билеты на всех.

— Да, дела… Конечно, оно так, — вздохнул Львовский. — Но эта история, которую начала наша славная Ми… Право, я весьма опечален, если так никогда и не узнаю ее окончания.

Евгеньева подхватила:

— Я тоже! — Она обратилась к Финикуиди: — А вы, профессор, что скажете?

— Что я скажу… Скажу, что вечер — понятие чисто условное. Ничто не мешает нам перенести его на послеобеденное время. Я бы тоже дорого дал, чтобы дослушать эту историю до конца. Если наша Ми не возражает, то я бы просил… Думаю, мы все ее просили бы.

— Да, попросим, — закивал Грыжеедов. — Она там еще сказала такие слова… Я не понял…

— Нorror y la suciedad, — подсказал профессор, — что означает: ужас и грязь.

— Ах! — воскликнула Евгеньева. — У меня даже мурашки по коже!

Профессор спросил:

— Так чтó скажете, дорогая Ми?

Она ответила в своей грубоватой манере:

— Что скажу? Скажу — по рукам!

ДЕНЬ ДЕСЯТЫЙ

О превратностях отечественного патриотизма и о прочих предобеденных мелочах

Сразу после завтрака, на котором отчего-то не было господина Петрова, начались сборы. Уже поднимаясь к себе, я увидел, что зловещая надпись «Strick» на стене уже затерта, а на двери Петрова висит табличка: «Отдыхаю. Просьба не беспокоить».

Когда я укладывал свой саквояж, услышал тихий скрёб в свою дверь. Оказалось, что это Грыжеедов; вид у него был какой-то виноватый.

— У меня к вам просьба, ваше превосходительство, — тихо сказал он. — Даже не просьба; я бы сказал — мольба. К вам тут все, я заметил, прислушиваются; полагаю, что и Амалия Фридриховна прислушается, если вы попросите за меня.

Когда же я осведомился — в чем, собственно, дело, он начал уж больно издалека: де, господин ротмистр привез свежие газеты, он, Грыжеедов, их нынче утром просмотрел и пришел в некоторое смятение. Все идет к войне; почти несомненно, что она начнется вот-вот и вскоре захватит собою всю Европу. Вон, и у австрияков мобилизация, и германцы всколыхнулись, и мы, уж ясно, от них не отстаем. Еще битых минут пять что-то лепетал про политику, пока я его не перебил:

— Вы что же, сударь, полагаете, что мы с Амалией Фридриховной сможем как-то повлиять на нынешний миропорядок?

— Ах, нет… Но… понимаете ли… Ежель границы закроют — боюсь, не добраться мне до моих денег, лежащих в банке в Швейцарии. Там, видите ли, много надежнее, несмотря на…

— …Несмотря на ваш глубокий патриотизм, — закончил я за него.