Декамерон шпионов. Записки сладострастника

Петровский, конечно, никого из упомянутых авторов и в руки не брал, однако он всегда тщательно готовился к встречам и прикидывал, каким образом поразить собеседника эрудицией. Это было нетрудно — достаточно поднять последние номера «Литературной газеты» или «Иностранной литературы». Блеснув познаниями в области культуры, Петровский в расплывчатых тонах начал вещать о необходимости строжайшей конспирации, нарушение которой могло бы привести даже к смерти Богдана.

Она возненавидела его сразу и навсегда.

Медовый месяц сначала провели под Москвой, на пышной спецдаче, побывали в Горках, где жил Ильич, не забыли посетить и Оружейную палату, вечерами — Большой, где Богдан, далекий от театра, дремал, приводя в негодование Инге. На фоне разрушенного Берлина Москва выглядела неплохо, Сташинский вообще не признавал никакого города, кроме родного Львова, по красоте уступавшего, возможно, лишь Парижу. Инге столица показалась разбросанной, неуютной и испоганенной новостройками.

— Пойдем в мавзолей? — предложил он однажды.

— Я не люблю мертвецов…

— Но это же не мертвец, это же сам Ленин! — Богдан возмутился, услышав такой отзыв о великом вожде.

— Я устала, Богдан…

Она действительно устала, правда, не понимала отчего. После Москвы — гостеприимный Кавказ, сановный коттедж недалеко от Сочи, назойливо-улыбчивая, тайно ненавидевшая прислуга, икра черная, икра паюсная, икра красная, осетрина, белуга, севрюга, семга et cetera, экскурсии по живописным местам и по достижениям советской власти.

— Лишь после Октябрьской революции трудящиеся получили право не только на труд, но и на отдых, — гордо говорил гид, простирая руку в сторону помпезных статуй и фонтанов. — Каждый год сюда выезжают сотни тысяч простых людей.

И действительно, по Сочи бегали толпы, скучивались в длинные очереди у редких закусочных и ресторанов, задевали друг друга локтями на пляжах. Инге впервые в жизни увидела море (как писал Пастернак, «приедается все, лишь тебе не дано примелькаться!») — и полюбила его. Часто брали лодку и уплывали подальше, там можно было спокойно говорить, не опасаясь подслушивания. Отдыхали беззаботно, но однажды грянул конфликт.

— Поедем сегодня на винный завод? — предложил Богдан.

— Я устала от достижений социализма, милый…

Сказано было нежно, но затронуло идейную преданность.

— Но они действительно существуют! — загорячился Богдан. — У нас нет ни помещиков, ни капиталистов, у нас все равны… Конечно, мы живем беднее, чем вы или Запад, но это временно, мы все-таки много потеряли во время войны… Не все так просто, Инге, давай говорить начистоту: кто бежит в Западный Берлин? Идеалисты? Хорошие люди? Ничего подобного! Бегут подонки и жулье, бегут потому, что хотят делать деньги. Разве они думают о других? Разве это лучшая часть нации? — он волновался и размахивал руками.

— Но все равно любая свобода лучше рабства. Хотя бы потому, что свободное общество можно критиковать и улучшать!

Удар в самое сердце. Он сам частенько об этом думал. Поругались, затем помирились.

Москва — Берлин, там тренировки на стрельбище, проработка всех вариантов операции. Наконец, час настал.

— Если что случится, Богдан, ты должен вести себя, как мужчина, — напутствовал Петровский, сдвинув брови и пронзительно глядя в глаза своему подопечному. Захват боевика с поличным не исключался: на этот случай имелся перстень с ядом, штука полезная, даже сам шеф фашистской разведки Вальтер Шелленберг перед рискованной операцией вставлял себе искусственный зуб с цианистым калием внутри.

— Все будет в порядке, мы всегда с тобой, Богдан. В случае чего мы позаботимся и об Инге, — успокоил его куратор и крепко обнял на прощание. — Ни пуха, ни пера!

— К черту! — по традиции отозвался Сташинский.

В Мюнхен прибыл в полдень, нашел машину, специально арендованную для него агентом, сразу же вынул из тайника винтовку, в 5:30 припарковался недалеко от стройки, быстро прошел к недостроенной стене, раскрыл атташе-кейс и собрал винтовку. Баллончик со смертельным газом прихватил с собой — мало ли что? Все дышало покоем, вокруг ничего не изменилось — лишь дом увеличился на два этажа и исчезли кирпичи у бойницы. Сбросил куртку, положил ее на пол и залег с винтовкой, чуть выставив ствол из окна. Мешали мухи, и особенно волосатый шмель, круживший над головой, словно над бочкой меда, шмель гудел и мешал сосредоточиться, шмель ныл и ныл, проклятое надоедливое насекомое!

Бандера все не появлялся, хотя часы уже показывали шесть десять, неужели именно в этот день он надумал пойти в кино или поразвлечься в ресторане с друзьями? Шмель ревел, как корова, Богдан попытался прибить его газетой, но тот ловко взмыл вверх и снова пошел на снижение, дразня боевика. В разгар битвы со шмелем и подъехала машина, Бандера вышел и медленно пошел к подъезду, взять его на мушку не составляло никакого труда, палец мягко нажимал на курок… и тут раздался громкий визгливый лай! Винтовка дернулась и глухо выпалила метра на три выше головы Бандеры, а он сам преспокойно скрылся в подъезде. Гнусная кривоногая такса, как она сюда попала?