Декамерон шпионов. Записки сладострастника

В 17:30 Сташинский уселся в кафе напротив дома Бандеры, заказал бокал «Молока богородицы», рейнское вино леденило зубы до боли. Баллончик с газом мирно покоился в кармане, он думал об Инге и о том, как они счастливо переберутся в какой-нибудь американский городок, сменят фамилию и начнут новую жизнь. Смотрел на подъезд, потягивал винцо, думал о своем и очнулся, лишь увидев автомобиль. Дверца отворилась, оттуда медленно выполз сам хозяин, за ним — телохранители, все, дружески улыбаясь, распрощались, охрана уселась обратно, автомобиль газанул и укатил, а Бандера вошел в подъезд. Время было упущено, Богдан вбежал в подъезд, помчался вверх по ступеням и неожиданно чуть не врезался в Бандеру, перебиравшего связку ключей у входа в квартиру.

— Господин Бандера… меня послали… убить вас! — Сташинский говорил нервно и протягивал своей жертве баллон.

И тут случилось ужасное: Бандера вдруг закричал истошным голосом и вырвал из кармана «вальтер». Все произошло в считаные доли секунды, черное дуло пистолета взметнулось вверх, на уровень глаз Богдана, и тому ничего не оставалось, как пустить газ. Мелкие частицы брызгами заплясали над верхней губой Бандеры, прямо у носа, Сташинский инстинктивно отпрянул подальше, а вождь националистов безмолвно рухнул наземь.

Ноги сами несли его куда-то в сторону и совсем не к оставленной машине, он бежал и бежал, как загнанный зверь, бросив на ходу баллончик в пруд, он бежал и не мог передохнуть, он бежал, пока не почувствовал, что сейчас потеряет сознание и умрет. Рухнул на газон в небольшом сквере, пролежал несколько минут, потом собрался с мыслями, привел себя в порядок, схватил на дороге такси и поехал на аэродром. Берлин встретил его ярким солнцем, словно празднуя победу, Богдан еле-еле добрался до дома и упал в постель, не сказав Инге ни слова. К вечеру превозмог себя и позвонил Петровскому, тот уже все знал: западногерманские газеты затрубили о гибели украинского вождя, причем, в отличие от случая с Ребетом, власти произвели вскрытие и обнаружили следы яда. Никто не сомневался, что произошло убийство, одни писали, что это дело рук КГБ, другие приписывали акцию западногерманской разведке, третьи видели причину во внутренних разборках в ОУН[2].

Снова Москва, высочайшие объятия, новый орден, блестящая карьера впереди. Но Хустов твердо решил расстроить опасный брак и не отпускал прославленного боевика в Берлин, где Инге ожидала ребенка.

— Тут тебе нужно много поработать, перед тобою открываются большие перспективы. Ты зачислен на курсы усовершенствования, я планирую передать тебе в подчинение несколько молодых ребят для подготовки по нашей линии.

Тем временем Инге разрешилась от бремени, родился маленький Конрад, но увидеть дитя счастливому отцу не разрешали: получена, мол, сверхсекретная информация об активном поиске националистами убийцы своего вождя, и среди прочих имен фигурирует Сташинский. Хитроумный тезис придумал лично Хустов, в его голове роились и другие смелые идеи, достойные специалиста по депортации народов: тайно вывезти Инге с сыном в Сибирь и поселить под контролем органов, а все это дело приписать козням западногерманской разведки. Вообще творческого начала генерал не был лишен:

— Я не хотел тебе говорить… но у нас имеется информация о том, что твоя Инге связана с БНД… сейчас мы перепроверяем эти сведения… — еще один блестящий ход.

— Что же делать? — Богдан был потрясен, хотя чувствовал сердцем, что все это ложь.

А не послать ли Сташинского в Латинскую Америку для легализации? Подобрать ему в партнеры умопомрачительную красавицу, которой Инге в подметки не годится… А не еврейка ли Инге? Он раскрыл полузапрещенную «Страну негодяев» Есенина, и просмаковал: «Слушай, Чекистов! С каких это пор ты стал иностранец?… Ты же еврей, твоя фамилия Лейбман». Жаль, что почил Отец Родной и не довел до конца «дело врачей»… Нет, эта Инге — явно еврейка.

И тут перехват телефонного звонка из Берлина: «Богдан, милый, Конрад тяжело болен, у него пневмония, приезжай!» Самая гуманная в мире организация дрогнула, узнав об этой вести: не пустить отца к умирающему ребенку — это чрезвычайное происшествие, оно не вписывалось в «Моральный кодекс строителя коммунизма», решили дать зеленый свет, но взять всю семью под плотный контроль.

Судьба не щадила Сташинского: в день его прибытия ребенок умер. «За что? Почему так сурова к нему судьба?» — думал он. Неужели это плата за трупы тех двоих? И это не конец, никто не знает, какая кара уготовлена впереди… Молча возвращались из морга, через день планировались похороны. Наружка нудно тянулась сзади.

— На днях построят стену. «Так что теперь на Запад просто не убежишь…» — сказала она и посмотрела на него, изогнув бровь.

Он молча шел, засунув в карманы руки, он думал о том же и обнял ее.

— Давай уйдем сегодня, выйдем через черный ход, который они не знают, — сказала она тихо. — Мне известны здесь все закоулки, я же провела тут всю жизнь.

— А как же похороны?