Декрет о народной любви

Комиссар вновь посмотрел офицеру в глаза и отвел взгляд. Но взор его по-прежнему являл беспредельную надежду. И подумалось Муцу, что надежда, столь успокоительная поначалу, была, может статься, всего лишь на то, что и офицеру, и Нековаржу хватит мужества уяснить: судьбами их дано распоряжаться лишь Идее, а не какому-то Бондаренко.

— Позвольте зачитать вам телеграмму, пришедшую к нам месяц — заметьте, целый месяц — тому назад из Уральского штаба Красной Армии, — произнес председатель, открывая ящик стола и доставая оттуда лист бумаги, — и скажите, пожалуйста, вправе ли я колебаться после такого… Минуточку. — Бондаренко положил листок на стол перед собою, достал наган, открыл барабан, пересчитал патроны, вновь захлопнул, аккуратно поместил оружие на зеленое поле столешницы, дулом к чехам, и взял лист.

Муц сглотнул отчего-то загорчившую слюну. Пытался было прочитать буквы на свет, но видел только наклеенные на бумагу полоски.

Говорил Бондаренко крайне медленно, а некоторые слова повторял:

— Председателю Совета путейцев Верхнего Лука товарищу Бондаренко. Распоряжение касательно чешских войск командованием Матулы Языке. Железнодорожная ветка Языке не имеет решающего значения. Точка. Однако — однако! — принимая во внимание зверства — запятая — зверства! — совершенные указанным подразделением Старой Крепости — запятая — приказываю вам первой возможности силой оружия освободить Язык — запятая — не считаясь потерями среди противника или гражданского населения. Точка. Дальнейшем приказываю любых чехов — любых чехов! — запятая — захваченных вами плен освобождении Языка — запятая — судить скорым и беспощадным революционным судом — запятая — применяя ним смертную казнь — смертную казнь! — точка. Любые попытки чехов командованием Матулы бегству или сдаче в плен — к бегству или сдаче в плен! — вашего наступления должны разрешаться сходным образом — сход-ным об-ра-зом! Подписано: Троцкий — Троцкий!

— Но это же… — заговорил было Муц, однако Бондаренко тотчас же перебил.

— Обождите! — и развернул телеграмму. — Вы же оба по-русски читаете, так? Ну так сами взгляните! Яснее некуда. Идемте. — Взялся за наган, привстал. Муцу с Нековаржем скрутили за спиной руки, поволокли куда-то. Оба сопротивлялись, из-под них выбили стулья, так что пленные упали на пол.

— Не может быть, чтобы преданный слуга народа мог совершить такое, — сказал Муц.

— Отчего же? — спросил Бондаренко с неподдельной обидой, вызванной несознательностью офицера. — Товарищ Троцкий — народный комиссар!

Йозеф услышал, как председатель вновь принялся рыться в ящиках стола. Затем наклонился к голове офицера, лежавшего на ковре. Сапоги Бондаренко скрипнули. Он протянул что-то к лицу Муца. Удостоверения, принадлежавшие Бублику и Рачанскому.

— Этих мы сегодня уже расстреляли, — сообщил председатель. — С утра взяли, по пути к переезду. Назывались коммунистами, твердили, что решили на нашу сторону перейти. Всё равно в расход пустили. Диву даешься, что за силища эта народная мощь, ежели заработает! Подумаешь, так товарищи ваши — люди хорошие, а вот делу революционному не пригодились! Один — Рачанский, что ли? — даже заявил, будто бы убил утром своего офицера…

— Климента?

— Может быть… всех не упомнишь. Ну, хватит болтать. Уведите!

Чехов рывком подняли на ноги. Теперь уже не сопротивлялись. И снова Бондаренко пошел первым, а остальные — следом.

— Да, братец, хуже некуда, — заметил Нековарж.

Муц понял, что рассудок его с трудом осознает происходящее. Сознанию было не привыкать совершать воображаемые путешествия в вероятное будущее, возвращаясь с известиями об увиденном. Теперь же воображение отсылало одного гонца за другим вперед, по единственно возможной тропе, однако же ни один не вернулся. Как можно подготовиться к смерти, если вообразить ее ты не в силах? Теперь, когда жить оставалось считанные минуты, захотелось, чтобы о произошедшем с ним узнала Анна. С удивлением заметил, что никакой молитвы, никакого Бога не пробудилось в нем. Очень пугало, что сознание соскользнет в океан смерти и настанет небытие. Вовсе непохожее на сон. Ни из храбрости или гордости, но только оттого, что комиссар держался дружелюбно, Муц не стал просить пощады, ибо понимал: бесполезно. Однако неожиданнее всего оказалась для офицера досада на самого себя — оттого, что не вернулся в город, не предупредил Анну, чехов и скопцов. Эти пределы оказались доступны взору воображения, пожалуй, даже чересчур ясно: жизнь Анны, драгоценное ее существование, гораздо важнее жизней прочих, обыкновенных людей, обрывается, заканчиваясь в боли и страхе. Мучительная смерть…

— Сколько осталось до наступления на Язык, товарищ Бондаренко? — спросил Йозеф.

— С пару часов будет, — ответил председатель, не оборачиваясь. — Всё кончится быстро.

Людоеды