Дела земные

Бабушка Хабиба проворно вскочила с места, опустила в кувшин пиалу. Затем еще и еще раз. На айване сразу запахло тутовым вареньем.

…В тот день, когда выпал первый снег, я и подумать не мог, что вижу бабушку Хабибу в последний раз. Еще не наступил новый год, а снегу навалило на удивление много, затем начались лютые морозы. В один из таких дней, после утреннего чая мать неожиданно спросила меня:

— Хочешь пойти к дедушке Ирману?

Я несказанно обрадовался. Разве можно отказаться от такого заманчивого предложения!

— Пробовать варенье? — спросил я поспешно.

Мать тихо покачала головой.

— Нет. Бабушка Хабиба заболела воспалением легких. Им нечем топить. Давай отнесем им уголь.

Я еще помнил, как трудно пришлось нам в прошлую зиму, когда нечем было топить. Поэтому, наверно, в этом году отец припас угля.

— И я понесу! — сказал я, подпрыгивая от нетерпения. — В мешке понесу.

— Вот и молодец! — сказала мать и похлопала меня по плечу. — Но ты не сможешь поднять мешок. Понесешь в ведре.

Отец был на работе, братья в школе. Сестра отправилась в город продавать козье молоко. Дома только мать, я и младший брат. Я кое-как уложил его в люльку; мать еле-еле усыпила его. Мы пошли в сарай, насыпали в мешок угля. Я держал мешок, а мать насыпала совком. Каждый раз, когда мать опорожняла совок, над мешком взвивалась угольная пыль. Через некоторое время наши лица почернели. Затем я сам наполнил небольшое ведерко. Мать взвалила на плечо мешок и пошла, согнувшись под тяжестью, оставляя на снегу глубокие следы. За ней двинулся и я. Маленькое ведерко сначала показалось мне легким. Шагов примерно через пять-десять оно стало невыносимо тяжелым. Я шел и спотыкался, скользил на снегу, чуть не падал и все время перекладывал ведерко из одной руки в другую. Вдобавок ко всему начало покалывать от мороза руки. Дужка ведра прилипала к ладони, и, когда я перекладывал ведро из одной руки в другую, казалось, что с ладони сдирается кожа.

— Мама, у меня руки замерзли, — чуть не плача, сказал я.

Мать жалостливо оглянулась на меня, но не остановилась.

— Шагай быстрее, сыночек, мы уже почти дошли.

Мешок был худой, видно, прогрызли мыши, и от нашего дома до самого дома дедушки Ирмана тянулась по снегу тоненькая ниточка угольной пыли.

Наконец мы дошли ко двору дедушки Ирмана.

— Ты подожди здесь, — сказала запыхавшаяся мать. — Я скоро. — Сказав это, она, согнувшись пополам, вошла через калитку во двор. Через некоторое время вернулась и забрала у меня ведерко.

— Бедная, она бредит! — сказала она, вернувшись. — Дедушка читает молитвы.

В этот раз мне не удалось попробовать варенья бабушки Хабибы. Мы с матерью, сразу пошли обратно. В руке у матери ведро, в ведре пустой мешок.

Видно, отец приметил-таки черный след на снегу, во всяком случае, вечером он спросил у матери, кому она дала уголь. Мать виновато потупилась, но все же сказала правду.

— Бабушка Хабиба простудилась. У них топить нечем, вот я и решила отнести им немного.

Отец не стал ругать мать.

— Плохо, — сказал он тихо. — Надо сообщить доктору.

Мать отрицательно покачала головой.

— Мне кажется, это ни к чему. И тепло им теперь. Может, завтра ей полегчает.

Но бабушке Хабибе не стало лучше. На третий день отец ушел на работу, но вернулся с полпути домой.

Мать, которая поила чаем младшенького, сидевшего у нее на коленях, обеспокоенно спросила:

— Что-нибудь случилось?

— Бабушка Хабиба умерла, — тихо произнес отец.

— Ах! Ах, бедная! — из глаз матери брызнули слезы. — Вчера она говорила, что ей уже легче. — Мать посадила моего младшего брата на тюфяк, вскочила с места. — Бедная, бедная!

— Смерть посылает бог, — сказал отец глухим голосом. Плечи его дрожали.

Отец, за ним мать с братишкой, затем и я побежали к дому дедушки Ирмана. Тетушка Зеби и усатый дядя Исраил расчищали от снега двор. Соседка с веснушками на лице и Келинойи плакали навзрыд, повторяя единственное: «Ах, мама, мамочка»[32].

Дедушка Ирман тоскливо смотрел на каждого входящего. Он бил себя по груди, покрытой седыми волосами, которые виднелись в распахнутом вороте, и все повторял еще более тонким, чем обычно, голосом.

— Умерла, так и не дождавшись единственного сына. Так и ушла, не насладившись ликом Алтмышвая!

Нет. Он не плакал. Только стонал. Его била дрожь, сотрясала все его тело. Он где-то потерял свою тюбетейку и стоял с непокрытой головой[33]. На его голове, на белой бороде, на приоткрытой груди холодно сверкали снежинки.

Бригадир Хайдар Ветер, который только и знал что приказывал людям, весь сникший, плакал, сидя под тутовником:

— Ах, мама! Не было тебе счастья на свете, мама!

Когда вынесли специальные носилки с телом покойной, накрытым паранджой[34], поднялся невообразимый плач, женщины рыдали в голос, били себя в грудь. Мать с криком бросилась на гроб.

— Ах, мама! Так ты и ушла, не увидев своего единственного сына!

Мужчины подняли на плечи носилки и пошли, мать кинулась вперед, но, сделав пять-шесть шагов, поскользнулась и упала.

— Мама! Мама! — Я склонился над нею и заплакал.

Она не видела и не слышала меня.

— Ах, какое горе! — простонала она.