Дела земные

— Чужой ребенок… Ну, плачет, а вам-то что? Поплачет и перестанет.

— Почему же это чужой? — неожиданно рассердилась мать. — Разве может быть чужим плачущий ребенок? И не стыдно тебе так говорить? Разве можно не сжалиться над плачущим дитем?

Я промолчал. Но все равно в душе считал, что мать не права. Но теперь я начинаю постигать одну истину: у матерей свой, не понятный нам и не укладывающийся в нашем сознании особый мир.

ИЗМЕНА

Тогда я не ходил еще в школу. В двух верстах от нашей махалли[12] находился детский дом. Ребята постарше поговаривали о том, что там часто показывают кино. Однажды я случайно подслушал, как мои братья шушукались с соседскими ребятами:

— Сегодня, говорят, кино будет!

— Про войну!

Братья мои в кино пойдут, а я что, дома буду сидеть? Ну уж нет!

— Я тоже пойду! — заупрямился я.

— Ладно, пойдешь. Только сперва сделаешь все, что тебе скажут.

В тот день я с удвоенной энергией исполнял все, что мне поручалось. Два раза напоил козу, привязанную к орешине, охранял от назойливых птиц урюк, который разложили для просушки на супе. Даже резинку от своей рогатки отдал младшему братишке, чтобы тот штаны свои подвязал.

А вечером держал ухо востро. Наконец на улице показались соседские мальчишки. Они крикнули братьев, я побежал вслед за ними. Дружок старшего брата Дамин, увидев меня, спросил:

— А этот куда?

— В кино! — уверенно ответил я.

Дамин задумался.

— Ладно, только ботинки надень, — сказал он, глядя на мои ноги.

А все ребята были босые.

— Зачем мне ботинки?

— Мы же через забор будем лезть, понял? — рассердился Дамин. — А если за нами погонится сторож? Знаешь, как от него удирать? Там ведь полно колючек. Иди, иди, да побыстрее смотри. Мы тебя подождем.

Я пулей вбежал во двор.

Мама сидела на корточках и доила козу. Спросила, не вставая, зачем мне в такую жару понадобились ботинки.

— Нужно! Нужно! — сказал я, задыхаясь. И, не дожидаясь ответа мамы, кинулся к навесу. Порывшись в сундуке, полном всякой ветоши, еле отыскал один ботинок со стоптанным задником. Как назло, второго не было видно. Переворошил все. Долго искал и все-таки нашел. Схватил и стрелой вынесся со двора. Ни братьев, ни ребят. Я выбежал на большую улицу. Но их и след простыл.

Вернулся во двор, со злостью швырнул ботинки на землю и расплакался. Наверное, никогда раньше не плакал я так горько, и мама перепугалась.

— Что случилось? — спросила она, подойдя ко мне.

— Обманули!

— Кто, почему?

— Обманули! Обманули! — не в силах найти другие слова, повторял я сквозь слезы, топая ногами. — Обманули!

Своими пахнувшими свежим молоком руками мама погладила мой лоб.

— Не плачь, сынок. Порой случается и такое. Только сам так никогда не делай, хорошо?

Учился я в четвертом классе, и был у меня дружок, с которым сидели мы за одной партой. Отец его вернулся с войны героем, и друга моего тоже звали Кахрамон[13]. Может, оттого, что отец Кахрамона был героем, учителя любили его больше других.

В нашем школьном дворе росло много орешин. На большой перемене мы тайком от учителей сбивали орехи. Только с орешины, росшей над застекленной теплицей, никто не осмеливался сбивать: все знали — если разобьем стекло теплицы, никому не поздоровится. Однажды на большой перемене Кахрамон потащил меня к той орешине.

— Ты что? — попытался я отговорить его, удерживая за руку. — А вдруг стекло теплицы разобьем!

— Я и не знал, что ты такой трус! — засмеялся Кахрамон. — Ладно. Ты будешь сторожить. А я — сбивать. Увидишь учителя, свистни.

С этого дерева никто не сбивал орехов, поэтому их было на нем полным-полно. Кахрамон одним комком земли сбил сразу с десяток. Наполнил оба кармана, затем подыскал ком побольше и снова кинул. На этот раз он промазал, и послышался звон разбитого стекла. Окно теплицы разбилось вдребезги. Пока я сообразил, что к чему, Кахрамона уже и след простыл. И в тот же миг кто-то крепко схватил меня за руку. Я оглянулся и увидел нашего классного руководителя. Я перепугался.

— Что ты сделал? — гневно спросил он.

— Ничего, — ответил я срывающимся голосом.

Он потащил меня за собой. Я еще пуще перепугался, думая, что он поведет меня в учительскую. Но он привел меня в наш класс. Галдящие однокашники мигом смолкли. Классный руководитель провел меня между партами и велел стоять у доски. Я тихонько взглянул на Кахрамона. Тот сидел как ни в чем не бывало и смотрел в окно.

— Признавайся перед своими товарищами! — сказал учитель, делая акцент на каждом слове. — Что ты сейчас натворил?

— Ничего, — сказал я, не поднимая глаз.

— А кто разбил теплицу?

— Не знаю.

— Не знаешь? — Учитель рассердился не на шутку и повысил голос: — А кто, по-твоему, должен знать?

Комок застрял у меня в горле, я знал: если открою рот, то расплачусь.

— Кто?! — почти крикнул учитель, выходя из себя.

Я прикусил губу и молча покачал головой.

— Он, — сказал классный руководитель, указывая на меня пальцем, — только что разбил стекло теплицы и не хочет признаваться. — Внезапно голос его сделался тихим. — Дети, может, кто-нибудь из вас видел, как он кидал камень в орешину?

Я умоляюще смотрел на товарищей. Все молчали.