Дела земные

Облетали красные круглые листья с урючины, один опустился на узкий подоконник, скользнул на пол, на коричневую с желтым узором верблюжью кошму — намат и как бы слился с ней, как бы стал одним из ее узоров.

Мать умерла полгода назад, с тех пор все в доме пришло в упадок. Умерла, так и не отпив пиалу чая, поднесенную рукой невестки, не понянчив внука. А она так мечтала об этом! «Закончу консерваторию, тогда уж будет видно, мама. Не беспокойтесь, еще успеете нажиться с невесткой!» — отнекивался Алимардан каждый раз, когда мать впрямую и намеками твердила ему об одном и том же. Но оставалась неделя до выпуска, когда мать умерла от инсульта, — и вот в доме грязновато, пахнет запустением. Нет женщины, нет хозяйки в доме. Видно, чуяло сердце матери, когда торопила сына с женитьбой.

Девушек знакомых у Алимардана всегда было достаточно, наверное, многие не отказались бы выйти за него замуж. Но каждый раз, когда Алимардан представлял себе, что вот это милое, симпатичное лицо он должен будет созерцать изо дня в день всю жизнь, ему становилось скучно. Однако он был влюбчив и не отказывал себе в удовольствии ухаживать за красивыми девушками.

Заболел он, собственно, тоже из-за девушки.

Два дня назад, в воскресенье, Алимардан со своим другом Анваром и еще тремя знакомыми парнями поехали на Ташкентское море. Неподалеку от них расположилась компания с текстильного комбината. Сначала текстильщицы старались петь погромче, чтобы перекричать соседей, после притихли и стали слушать, как поет Алимардан. Голубоглазая круглолицая хохлушка разглядывала его, пожалуй, внимательнее остальных; Алимардан, заметив это, замолчал и, улыбнувшись, хотел заговорить с ней. Однако девушка вдруг повернулась к нему полной спиной, обтянутой голубой вязаной кофтой, и громко начала объяснять подруге, что теперь мужчины стали нежные, как женщины: заливаются соловьем, распевают — это все прекрасно, но вот, например, урони она сейчас колечко в воду — хохлушка подняла руку с красным рубиновым перстнем, — и из присутствующих никто не решится нырнуть за ним: вода-то холодная, осенняя! Не то что в прежние, рыцарские времена!

Подначка была грубая, дешевая, но Алимардан сбросил рубаху, брюки и нырнул, почувствовав, как перехватило дыхание, как стиснули тело ледяные обручи воды. Вынырнул — услышал восторженный визг девчат и нырнул снова.

«Зачем же ты? — укоризненно выговаривал ему Анвар, когда он одевался, кое-как обтеревшись и выжав трусы. — Ты же знаешь себя: бронхит…»

Конечно, бронхит. На следующее же утро он проснулся со страшной температурой, и Анвар, забежавший перед работой, чтобы проведать его, ничего не сказал, только скорбно поджимал губы, когда поил горячим чаем и заставлял глотать надоевшие уже Алимардану за долгие зимы болезней таблетки всяких, все усложняющихся названий антибиотиков. Правда, пока жива была мать, она часто откладывала в сторону прописанные врачами таблетки, отпаивала его травами: мятой, душицей, эвкалиптовым листом, растирала растопленным нутряным бараньим салом с перцем. Но матери уже не было.

У Алимардана вдруг перехватило горло и повлажнели глаза. Он почувствовал себя слабым, никому на свете не нужным и несчастным. Отирая локтем обильный пот, все выступавший на лбу, он то забывался, то снова приходил в себя, очень хотелось пить, но не было сил шевельнуться, протянуть руку за чайником, в котором был налит холодный зеленый чай.

Сегодня утром заходил врач, потом сестра, сделала укол, теперь должна была снова прийти сестра, но что-то задерживалась.

Алимардан задремал, во сне почувствовал голод и вдруг как наяву увидел одноглазого старика, целыми днями сидевшего на главной улице их кишлака под большим талом и продававшего семечки. Возвращаясь вечером из консерватории, Алимардан часто давал ему гривенник и отказывался от стаканчика семечек, который неизменно протягивал ему старик.

«Ты добрый, — сказала ему как-то мать, увидев, как он положил перед стариком обычную дань. — Ты не помнишь зла…» Нет, зло он помнил.

Алимардан открыл глаза, увидел прямо напротив кровати высокий платяной шкаф, на нем стоял большой гипсовый кот — мать до последних дней совала туда гривенники, двугривенные и рублевки: копила на свадьбу сына для дара малышам. И не то чтобы увидел, скорее почувствовал мать, вроде бы сидевшую в темном углу на цветастой стеганной курпаче, поджав ноги, лоб у нее был желтый, перерезанный глубокими морщинами, а на спине под шелковым платком болталось много черных с проседью тоненьких косичек. И глаза у нее были сухими и серьезными.