Деление на ночь

Поэтому выделял до запятой, удалял и писал наново: «Декабрь, как и смерть, не навсегда». Убирал запятую между ночью и улицами. Оставлял смотрящего вверх человека стоять, а не лежать или идти. И уже под утро той длинной декабрьской ночи удалил с листа почти всю её, прошедшую внутри ночь, – шестнадцать долгих строчек после «рад».

А ещё вспомнил, как мне нравилась звезда в этих стихах. Нравилась тем, что она должна была там быть (а её не было), каждое из слов в любой строке ожидало её за собою (но не было её), потому что протянулись сквозь них «навсегда» и «вода» над городом. Вместо ли той воды или вместе с нею – ледяной булавкой прокалывала строки и звезда, которой здесь нет, – невидимая за белыми хлопьями, несказанная, неназванная.

Вот это, сейчас думаю, наверное, я и люблю в слове – оно никогда не имеет чётких, завершённых, очерченных изначально и навсегда границ, какие есть у камня, или яблока, или там табуретки. Потому что картиной, на которую ложатся хлопья рождественского снега, оказывались вместе и открытое в одной из вкладок браузера «Поклонение волхвов» Вольфа Губера, и запрокинутый человек очень далеко внизу, в белом колодце. Когда он повернулся к арке уходить, мне на мгновение показалось, что я узнал в нём Близнецова.

За десять лет до того в школе устроили новогодний вечер для старших классов, на котором присутствовали и всё руководство, и попечительский совет, почётные гости, родители и на который приезжал к нам Рейн. Торжественная часть с традиционными речами об итогах года, поздравлениями и пожеланиями пролетела почти незаметно – в голове роились планы на каникулы: что прочитать, что сделать, куда идти, необходимо успеть, тогда казалось, многое.

К тому времени, как суматоха всяческих предвкушений и воображений в голове немного улеглась, большую залу уже переполнял громоподобный, величественный голос: «Дарование! есть! поручение! – грохотал Рейн, и будто оттиском в камне оставалось каждое произнесённое им слово, и не поверить ему или пропустить его не представлялось возможным. – И дóлжно исполнить его любой ценой! Так Баратынский писал к Плетнёву, и так я говорю вам».

Близнецов взглянул на правую ладонь. Невидное никому, лежало в ладони драгоценное рукопожатие. Час назад, когда приехал отец, он оставил нас вдвоём где-то наверху, а сам отправился размять ноги. Побродил по этажам, спустился вниз. В актовом зале вовсю шли приготовления к торжественному вечеру: свободные головастики-восьмиклашки носили и расставляли стулья, кое-где заранее рассаживались гости и старшие; некоторые из тех, кто должен выступать, ходили по сцене. В углу у рояля Антоныч, Аристотель и почему-то с ними Элли вели оживлённую беседу. Близнецов сделал круг, но, за кого зацепиться, не нашёл и вернулся в фойе. Народу там толпилось ещё больше, гул и гам перекатывались между стенами, будто играя в какую-то неведомую свою игру, то закручиваясь в воронки вокруг небольших групп, то широко разливаясь до самых лестниц. Он повертел головой по сторонам, опять не приметил никого и вышел на крыльцо, в освещённый фонарями и близкими каникулами вьюжный вечер на кончике года. И, уже спускаясь по острожным ступенькам, вдруг увидел, как ему навстречу от остановившейся невдалеке машины совершенно один идёт Рейн, которого Антонычу через кого-то из попечительского совета удалось зазвать в качестве главного гостя на их декабрьский вечер. И так причудливо расплелись в это самое мгновение все мировые линии, что никого больше не оказалось рядом – ни на заснеженном крыльце, ни у крыльца, ни на дорожке. Только он стоял на второй ступеньке, не решаясь шагнуть дальше, и Рейн, грузный и грозный, ещё не глядя на него, направлялся ко входу.

– Здравствуйте, Евгений Борисович! – вдруг решительно сказал Близнецов. – Добро пожаловать.

– Здравствуйте, юноша, – очень серьёзно и основательно ответил Рейн. Взглянул на него и протянул ему, как равному, руку.