Дельфийский оракул

– Дорогая, – сказала Рената, протянув Саломее букет роскошных лилий. – Я услышала о случившемся и решила, что тебе нужна поддержка семьи. Конечно, мы тебе чужие люди, но и одной оставаться в такой день не стоит.

– Спасибо.

Лилии воняли смертью.

Аполлон появился последним. Строгий костюм был ему к лицу. Он стоял рядом, бережно поддерживая ее под локоток, уговаривая не плакать – с таким искренним сочувствием, что у Саломеи моментально слезы на глаза навернулись.

– Не волнуйся, милая. Я помогу тебе справиться с этой потерей.

«Потеря» сидела этажом выше. В гробу лежать она отказалась, аргументировав, что если, по легенде, вид ее после автокатастрофы настолько ужасен, что и крышку открыть невозможно, то гроб вполне себе может постоять пустым. Ну, или наполненным кирпичами – по весу.

Церемония похорон оставила у Саломеи ощущение полнейшего сюрреализма. Приглашенный священник. Распорядитель. Молитвы. Прощание.

Она видела это!

Торжественный вынос тела – под звучавший из динамиков похоронный марш. И близкое к истерике состояние. Хотелось и плакать, и смеяться одновременно.

Кладбище и семейный склеп. Массивное сооружение: морские коньки на своих макушках удерживают портик. Кованые ворота. Амбарный замок. И еще один, сейфовый почти – на дверях. Запах сырости. И как-то сразу становится не смешно.

Не надо им было затевать эту игру.

– Такая интересная семья была, – сказала Рената. В руках она держала платочек, не потому, что собиралась плакать, но как-то соответствовал этот платочек ее нынешнему образу. – И вот что получилось…

Саломея кивнула.

– Я и с вашими родителями знакома была. Вы, пожалуй, меня не помните. А я вас – очень хорошо. Вас, милая, трудно не запомнить. Выросли вы. Похорошели… Аполлон на вас засматривается.

Ага. Самое подходящее место и время, чтобы засмотреться!

Гроб устанавливают в ячейке. Замуровывают. Кажется, правильно Далматов воздержался от поездки на кладбище. Предусмотрительно, весьма.

Крепят табличку.

Судьба пришла на зов. И, значит, все остальное тоже исполнится.

– Вы не подумайте, что я буду против. Он мне – как сын. Пожалуй, даже больше сын, чем Павел. Встречается ведь родство душ.

Евдокия, опершись всем телом на какой-то памятник, обмахивается ярко-красным веером. В этом наряде с пышной юбкой она похожа на постаревшую цыганку. Ей не нравятся кладбища, но матери нельзя перечить. Павел застыл на месте. Кургузый пиджачок поверх водолазки. Короткие рукава, и длинные руки, спрятанные в карманы.

– Он рассказал о том, что между вами случилось. – Рената осматривает склеп. Она жадная. И опасная. И нет доказательств, что Рената причастна к этим убийствам.

Что вообще убийства «имели место быть».

Муромцев прав – им нечего предъявить следствию.

– Не думаю, что здесь подходящее место, чтобы обсуждать старые дела. – В склепе тесно. И жутко. Саломея не желала бы лежать в подобном месте.

– О, вы ошибаетесь. Здесь – лишь самое подходящее место. Здесь похоронено множество старых дел.

Рената все-таки не смеется – улыбается кончиками губ, и уже за эту улыбку так и тянет влепить ей пощечину. А если бы Илья и в самом деле разбился? Он чудом уцелел. Но у всех чудес – свой «срок годности».

– К тому же, – сказала Рената, выбравшись на солнце, – вам он, по сути, – чужой человек. Знакомый, не более того. Вы исполняете свой долг, и это похвально, но горевать… стоит ли?

Возвращение. Траурный кортеж. Кабинет – и завещание, до отвращения короткое. Саломея знает его содержание, но все равно, слушать все это – неприятно.

– Что ж, дорогая, во всех происшествиях есть свои хорошие стороны. – Рената держится рядом с ней. – Я бы сказала, что воля семьи исполнилась. И это справедливо.

Поминки в старом зале, который отмыли-отдраили для столь важного события.

– Мрачный дом. – Павел нарушает тишину. – Здесь много зла.

– Прекрати, – отвечает Евдокия.

– Много… оно въелось в стены. Неужели ты не чувствуешь?

Евдокия вскакивает, с грохотом роняя стул.

– Простите бедняжку. У нее нервы натянуты. Ее пытались убить, представляете? – Рената не ест и не пьет, она рассматривает портреты на стенах с престранным выражением лица.

Словно это – ее собственные изображения.

Рената любит старые вещи. С историей. В этом доме истории вполне достаточно, чтобы пополнить ее коллекцию.

– И знаете, стреляла ведь в нее девушка, проживавшая в этом доме.

– Мама!

– Сядь, дорогая, и успокойся. Нет здесь никакого зла. Ты же понимаешь, что все это – не более чем страшные сказки. Или ты все еще веришь, что призраки способны мстить?

Евдокия возвращается на место. Она и правда плохо выглядит. Покрасневшее лицо, отекшие веки и бледные, несмотря на несколько слоев помады, губы. Губы свои Евдокия то и дело кусает. А в руке ее трепещет веер. В доме совсем не жарко, скорее наоборот.

– Вы ведь знаете, та девушка призналась? – Рената переключила внимание на Муромцева, который сидел в дальнем конце стола, делая вид, что попал он на это мероприятие случайно и покинуть его мешает ему лишь врожденное чувство такта и отсутствие мало-мальски внятного предлога для ухода.

– Призналась.