Дело Черных дервишей

Генерал только ухмыльнулся. Вообще-то следователь – фигура процессуально самостоятельная, и полномочия у него самые широкие. В частности, он может оценивать доказательства, исходя из своего внутреннего убеждения. И он же решает, что приобщать к делу, а что нет. То есть Волин все-таки сам, лично может решать судьбу вещественных доказательств, в частности, копии Корана. Как он полагает, их сегодняшний гость осведомлен о реальных полномочиях Волина?

Волин подумал и сказал, что, наверное, осведомлен.

– Ну вот, а ты ему горбатого лепишь: я сам не решаю, официальное требование… Вот он тебе и платит той же монетой. Ты ему – книгу, он тебе – фамилию убийцы. И все довольны, – генерал хитро прищурил глаза.

– Эх, Сергей Сергеевич, – вздохнул Волин, – вашими бы устами да деньги раздавать.

– Ладно, – махнул рукой Воронцов, – расслабься. Все равно до завтра ничего не прояснится. Ты вот лучше глянь, что я нарасшифровывал.

И он положил перед Волиным новую порцию дневников Загорского.

– Ага, – сказал Волин, бросив взгляд на первую страницу, – предисловия опять нет?

– Предисловия нет, зато есть послесловие, – отвечал Воронцов.

– Ну что же, и то хлеб, – заметил Волин, углубляясь в чтение…

Глава первая. Наследие великого князя

«Дружище Нестор!

Положение мое хуже губернаторского – так, во всяком случае, говорят здешние парацéльсы. Хотя докторишкам я и на грош не верю, но на всякий случай решил привести в порядок свои дела – человеческие и финансовые. По денежной части диспозиция моя известна: вошь в кармане да мышь на аркане, которая от голода пребольно кусается к тому же. Учитывая, что наследников у меня нет, а нажитое с собой на тот свет не возьмешь, это не должно бы меня тревожить. Однако ж, представь себе, тревожит и тревожит сильно. Нажи́тое должно быть величаво, говорил Пушкин, а уж он в этом толк знал, мне можешь поверить. Я же пошел против русской классики: кутил, воевал и начисто не желал приумножать то немногое, что имел. И вот тебе результат – вокруг нас царит благословенная советская власть, а я сижу с голым задом посреди Туркестана, и обуревают меня многообразные болезни, из которых по меньшей мере половина – смертельные. Будь я человеком менее упрямым, я бы уже раза три благополучно дал дуба. Но, однако ж, упрямства моего осталось с гулькин нос, так что, боюсь, вскорости придется мне собирать бренные пожитки.

Довольно ли я тебя разжалобил, друг мой Нестор? Надеюсь, что да, потому что страшно мне хочется, чтобы ты явился предо мной, как лист перед травой или, выражаясь партикулярно, приехал ко мне в варварский и жаркий, но очень уютный город Ташкент, где я теперь обретаюсь в силу неких обстоятельств, которые почитаю за лучшее держать в секрете.

Дело же у меня вот какое. Известное тебе лицо, несколько лет назад скончавшееся от воспаления хитрости у себя на даче под Ташкентом, оставило после себя огромные залежи культурного – слышишь, Нестор, культурного и никакого иного! – наследия. Часть указанного наследия досталась женам, часть детям, часть была разворована богоспасаемым нашим народом, явившим после революции лучшие свои свойства. Так вышло – а как именно, после расскажу, – что в руки мне попал зашифрованный дневник этого лица. Как я ни бился, расшифровать ничего не сумел, однако чувствую, что именно здесь скрываются полные и окончательные сведения о наследии, которое непременно должно быть найдено, чтобы не потерпело наше отечество культурного (ты меня понимаешь, Нестор – исключительно культурного) урона.

Дважды, трижды и более раз подходил я к мемуару с решимостью вырвать у него его тайну, однако все мои потуги были тщетны. Поневоле на ум пришел даже царь Соломон с его мудростью: суета сует и все суета. Или, как говорили по тому же поводу у нас в полку при появлении командира – помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его… Впрочем, это, кажется, к другому случаю; не силен я в литературной учености из всех поэтов твердо знаю только Пушкина, да и то приблизительно.

Одним словом, так я и не расшифровал дневника известного всем лица и тут вспомнил, что мой лучший друг Нестор Васильевич Загорский есть первая лиса во всех этих тайных и шифрованных предприятиях. И вот, ни секунды не мешкая, сел я писать тебе письмо, чтобы ты успел его получить и приехать сюда до того, как земля поглотит мое бренное тело и пламенное сердце…

Всегда твой Плутарх[3] – бывший штабс-ротмистр, а ныне полковник в отставке Сергей Иванович Беликов».

Дочитав письмо, Загорский аккуратно сложил его и спрятал в лежавший перед ним на столике желтоватый конверт. Ганцзалин, сидевший напротив хозяина в протертом полосатом кресле, отпил из чашки глоток душистого мóлихуá[4], прищурил на Нестора Васильевича и без того косые глаза свои и негромко спросил:

– Так чего же все-таки он хочет?