Дело генерала Раевского

   — Рвачи, мироеды, симулянты обсаживают наш трон. О них сказал гораздо позднее великий Лермонтов: «Вы, жадною толпой стоящие у трона». Эта жадная толпа до сего дня у трона, истребляя в корне всё более или менее талантливое и яркое, объявляя гениями дураков, жуликов и проходимцев прославляя. Появляется Пётр. Действительно яркая и мощная личность. Окружает себя людьми вроде бы тоже яркими. Но варвар. Всех их душит, поднимает так, что от них ничего не остаётся. Граф Шереметев. Все победы петровского правления связаны с ним. И все приписаны Петру. Этот граф — представитель древнейшего боярского рода, известного ещё до Дмитрия Донского. Род живучий, но раздавленный. И вот переломный момент, когда эти талантливые личности могли возглавить Россию. Их встречает безликая неисчислимая тьма чиновников с титулами и без титулов. И один из первых, кто предал высоты личности, интеллекта, пошёл в придворные ловкачи, — Кутузов. Это историческая фигура, олицетворившая хамелеонов и до сих пор ими воспеваемая. Ярчайшие личности Раевский и Ермолов, не сдавшись на милость новостоличным шулерам, остались в стороне, уступив место чиновникам со шпагой Дибичу и Паскевичу, Горчакову, Меншикову, Куропаткину... А в конце концов Ворошилову, Будённому, Шапошникову — советскому Барклаю... Фрунзе зарезали, Тухачевского застрелили, Рокоссовского и Петрова замолчали, Жукова замуровали, а Чапаева прославили...

Олег прервался, и все мы долго сидели молча. Потом я сказал:

   — Делать там конечно же больше нечего.

   — Совершенно нечего, — согласился Олег, — более того, просто опасно.

   — Конечно, — поддержал я, — не известно, что им придёт в голову предпринять с их эвтаназией.

   — Я этого не боюсь. Я говорю совсем о другом, — уточнил Олег, — эвтаназия существует у нас давно. Изобрёл её не Евгений Петрович. А после революции — в совершенно открытом и всенародном виде. Та селекция, которую провели у нас за последние шесть десятков лет, делает ненужной эвтаназию индивидуальную. Эту операцию уже повсеместно и автоматически производит само общество.

   — Но понимает ли это Евгений Петрович? — усомнился я.

   — На это, я думаю, его извилин достаточно, — сказал Олег.

   — Но может ли он уступить эту операцию какому-то безликому обществу? — озадачилась Наташа.

   — Вообще-то, конечно, гораздо вожделеннее самому принимать решение и самому приводить приговор в исполнение, — предположил Олег.

   — Это зависит от уровня животности человека, — сказал я.

   — Завтра ты должен почитать мне ещё, — попросил я.

   — Почитаю. Завтра почитаю о Пушкине.

6

Я устроился снова в житнице. Здесь было тихо и уютно. Шуршал по крыше и бревенчатым стенам ветер. Жук-часовщик, как и ранее, как и каждую ночь, раскручивал где-то в брёвнах свои звучные пружины, как бы отсчитывал всем и всему вокруг дни, часы, минуты... И кто знает, кому, когда и где распределено предстать пред теми или другими внезапными событиями, о которых мы порою совсем не задумываемся в нашей повседневности.

И в самом деле, думал ли когда Николай Николаевич Раевский-старший, самый старший из всех Николаев Николаевичей, что весь последний период его жизни до самой ранней кончины будет объят скорбными тревогами за судьбу самой очаровательной и самой высокой духом своим дочери его Марии? Мог ли он предположить, что именно она, столь хрупкая и столь впечатлительная, явит всем такой образец стойкости и, порою, невероятного мужества? Именно ей привелось повстречать на пути своём великого и дерзостно мятущегося поэта и не менее мятущегося гражданина. Один из них почти ей совозрастник, а другой почти на два десятка лет старше её и соратник её отца. Трудно сказать, как сложилась бы судьба поэта, на заре их молодости прославившего образ девочки, бегущей по волнам, если бы он с нею связал свои такие беспокойные дни.

Мне было тревожно, как, может быть, было всем тогда вокруг той романтической семьи Раевских, семьи порою титанической, порою подвижнической. Тревожно мне было в ту ночь. Как, быть может, всем тревожно в России веками, кто думает о ней, кто ею живёт и страдает. Здесь, в этой тихой житнице, мне было тревожно за Олега. Первоначально я не очень придавал значение тому, что через четверть века встретились два человека, пути которых столкнулись ещё в юности. Но теперь я видел: как тогда они столкнулись не случайно, так и теперь. Я понимал, что столкновения людей, через которых проходят столь принципиально судьбы общества, завязанные ещё во глубине веков, просто так не заканчиваются. Некие могущественные силы стоят над ними, они предопределяют, как, когда и что с кем случится. От самих обладателей судеб своих зависит только, как всё произойдёт.

ДЕВОЧКА И ВОЛНЫ

1

Утро проснулось ясное, почти весеннее. И на душе было радостно. Но там же, в душе, что-то и туманилось настороженностью. И мне хотелось не упустить это утро, я попросил Олега кое-что почитать из его рукописи. Как знать, когда мы теперь встретимся: на днях мне могла предстоять довольно длительная командировка.

Мы устроились в житнице.