Дело Кристофера

Есть темы опасные, а есть безопасные. Сегодня безопасная тема дня — блинчики. — Я аж зажмуриваюсь. — Это совершенно типичное поведение — просто избегаешь того, что не нравится. По этой же причине вчера мы обсуждали нужно открывать или закрывать жалюзи на кухне, когда уходишь на работу, позавчера — выключать компьютер или переводить в режим гибернации. И так начиная с понедельника, когда темой дня стал цвет машины. И все это не случайно, именно в понедельник все и началось, потому что Джоанна попала в аварию, из-за письма от детей Керри, которые пришло на старый адрес, потому она боится, что Лайонел и его отпрыски узнают, что она переехала и вполне себе довольна своей новой жизнью. — И снова я пытаюсь закричать сквозь ладонь Шона, умоляюще таращусь на Клеггов, но им интересно, и помогать мне никто не собирается. — А еще безопасные темы не дают добраться до обсуждения пятнадцатиминутного поцелуя прямо посреди проезжей части.

И только сказав это, он убирает ладонь от моего рта. Но Шон прав. Я действительно, как мне казалось, придумала гениальный план — бесить его бытовой ерундой, чтобы не дать заговорить о случившемся. Вот только он меня, как всегда, просчитал. Просчитал и не сказал, что намного, намного хуже. Он понимает, он, дьявол его подери, все понимает. Мне так хочется ударить Шона, и снова ударить, и еще ударить… чтобы вколотить слова в него снова, чтобы он вообще обо всем забыл. Но так не бывает. Он просто знает.

— Смирись, тебе не одурачить меня. Я умнее.

— Я тебе облегчаю жизнь, тебе разве не нравится просто забывать о неудобствах? — раздраженно спрашиваю я.

— Не тебе решать, что есть для меня неудобство. Что ты вообще можешь об этом знать?

— Шон, я не хочу об этом говорить.

— Да, давай лучше поговорим о блинчиках. Потому что обо всем остальном ты говорить отказываешься, но даже я знаю, что иногда открывать рот приходится. — И Клегги, главное, уже переглядываются…

— Сейчас вернусь, — говорю и ухожу в ванную. Стоя там, я пытаюсь прийти в себя и понять, что вообще происходит и что теперь с этим делать. С другой стороны, Шон может догадываться о чем угодно, но раз молчит, то его все устраивает. Его я устраиваю. Какой бы я ни была.

Как только мы возвращаемся в домик Шона, я начинаю выяснять отношения. Нельзя же позволить ему рассказывать такие личные вещи моим друзьям и дальше!

— Ты не имел права говорить об этом Роберту и Мадлен, — сухо сообщаю я.

— С чего вдруг?

— Ты должен был сообщить о своем божественном знании мне, а не им!

— А в этом есть толк?

— Не обязательно выставлять меня идиоткой!

— Я такой, какой есть. И я всегда таким был. И твои осветленно-окрыленные мотивы меня не исправят. — Это сказано с таким цинизмом, что я вздрагиваю. На что вообще я надеюсь?

Хмырь ведь! — С тобой разговаривать бесполезно, ты делаешь вид, что не слышишь. И пока тебя не пнешь — ничего не делаешь. Лежишь на песочке, притворяясь глухонемой, и жалеешь себя. Ты даже готова прогибаться под любые обстоятельства, лишь бы было удобно и не пыльно!

— То есть с помощью Хелен, с помощью Клеггов ты меня пытаешься расшевелить?

— Естественно. Сколько можно бегать кругами от правды?

— Я не бегаю кругами от правды! И от какой, к черту, правды?

— Зачем ты приехала? — задает он вопрос, по-видимому, тот самый, правдивый.

— Я думала, что тебя в наших отношениях все устраивает!

— Зачем ты приехала?

— Потому что ты звал, а мне так удобно!

— К хренам твои увертки! — рявкает Шон мне в лицо. — Ты увидела, что Хелен стремительно летит вниз, что идет время, а мир к лучшему не меняется, и потому собрала свой розовый саквояжик, закинула его в багажник и притащилась сюда, чтобы остаться. Остаться!

Ты пришла не за сексом, Конелл, и я это знаю. Ты приехала ради меня. И поэтому ты целуешься со мной посреди проезжей части.

— Точно. И поэтому ты теперь снова начнешь меня хлестать по щекам и унижать перед моими друзьями! Я тебе этого позволять не собираюсь! — Гневно скрещиваю руки на груди.

— Я не унижал тебя. — Он вцепляется пальцами в мои ребра, почти до боли, будто пытается привлечь еще больше внимания. — Я не хочу, чтобы ты ушла, и веду себя соответственно ситуации. Но ты этого опять не видишь, только и делаешь, что поклоняешься трем обезьянам5!

— Что? — выдыхаю я, широко распахивая глаза.

— Что? — передразнивают меня. — Неужели не замечаешь, как все изменилось?

— Что изменилось? Ты сам сказал, что никогда не станешь другим.

— Я — нет, но это не означает, что осталось прежним мое отношение к тебе! — Стою и сосредоточенно грызу губы. — Мне нравится, что ты здесь, да и почему бы нет? Я знаю тебя, а ты — меня. Мы уже изломаны друг под друга. Или, может, по-твоему этого недостаточно? — спрашивает он, вглядываясь мне в лицо. И это было бы смешно, если бы не было так честно.

Мы не пощадили друг друга. А время не пощадило нас. Тяжело признавать, что все будет не так, как мечталось в детстве, но однажды смиряться приходится. — Конелл, слышишь меня? — тем временем, зовет Шон, отрывая от мрачной философии бытия. — Я не собираюсь тебя отталкивать.