Меня ничуть не волнует то, что будущие историки не смогут понять, какая здесь липа. Меня волнует и беспокоит то, что стасемидесятимиллионный народ Советского Союза мог поверить в это. Неужели поверил? Я не понимаю, почему и сейчас я должен сомневаться, увидят ли мои записки свет Хочу верить, что увидят.
Но крупица правды, видимо, есть. Бухарин действительно мог говорить с Икрамовым о просчетах коллективизации, о нэпе, о методах индустриализации. Видимо, он счел возможным откровенно говорить с моим отцом о том, что казалось ему вредным и опасным в политике Сталина? Все это происходило в период подготовки к XVII съезду ВКП(б).
Это короткое «да, да» меня поразило. Почему Николай Иванович без всякой видимой логики перестал возражать Вышинскому. Что он вспомнил, что подумал? Может быть, он поглядел на отца в этот момент? Какие были у них глаза?
Сын Николая Ивановича Бухарина тогда был совсем маленьким, таким маленьким, что не только не помнил отца, но лишь через много-много лет он узнал о том, чей он сын. И по сей день носит он фамилию матери, под ней и проходят выставки его картин. На двух таких выставках удалось побывать и мне.
Что думал Николай Иванович о жене и сыне?
А что, если только это короткое «да, да» сохранило жизнь Анне Михайловне и сыну Юре, которому шел второй год.
…Художник Юрий Ларин известным себя не считает, выставляется редко, пишут о нем пока только серьезные специалисты и только в специальных изданиях. Я лично не могу судить о его работах, потому что сильно подслеповат, если не сказать, что малость слепой. Очки у меня — минус 24, помутнение хрусталиков, и нарушено цветовосприятие. Теперь это называется как-то мудрено, а прежде — дальтонизмом.
При всем том на выставки Юрия Ларина я хожу, ибо в судьбе художника видится мне осуществление некоей высшей, божественной справедливости. А пишут о нем хорошо и подробно: «Именно в этот период у Ларина складывается то, что он называет „концепцией хорошей работы“». В изложении художника она выглядит так: «Я заметил, что происходящая у меня на холсте или на бумаге борьба с натурой не была самоцелью, а была борьбой за музыкальное и цветопластическое состояние. Дальнейший ход моих рассуждений подсказал мне, что хорошая живопись обязательно двуначальна, то есть заключает в себе как изобразительную, так и музыкальную стороны. И не является ли конфликт между изобразительным и музыкальным Вечным Сюжетом Живописи? Посмотрев еще раз свои работы, я понял, что хорошие из них те, где состояние борьбы с изобразительностью за музыкальность достигло своего предела, а дальнейшее продолжение этой борьбы привело бы к полной потере изобразительности, а значит — к утрате одного из двух начал. То есть я считаю работу завершенной тогда, когда достигнуто предельное состояние при переходе изобразительного начала в музыкальное. Я всегда очень чувствую этот счастливый для меня момент — работа отрывается от меня и начинает жить собственной жизнью».