Дело о Медвежьем посохе

– Асенька Оболонская очень любила своего сынишку, оставленного на материке, этим и воспользовались японцы – посулили ей деньги, титул в Японии, и главное, возвращение сына, если она передаст им Кинтаро. Она ходила к нему каждый день и постепенно внушила, что агенты хотят его убить, а она сама спасет мальчика, притворялась, что говорит с духами и знает их волю. Поэтому, когда Влас и Чугун попытались увести Кинтаро в лес, он просто перешиб им шеи, как цыплятам. Вы же сами его научили. – Борис рассеянно кивнул. – Оболонская была тут как тут. Увела ребенка и спрятала в каторжном поселении. Мальчик жил на ее арестантский паек, спал под нарами, на Сахалине таким не удивишь. Оставалось только выдать его японской разведке, но тут… – Родин развернулся на каблуках и театрально развел руками, подобно провинциальному актеру. – Но тут появился ваш покорный слуга и спутал все карты. Асенькой овладело старое чувство, оно разгоралось день ото дня, и когда она прознала, что я собираюсь идти с Силой и Ревенем на поиски мальчика, то есть, считай, на верную смерть от предательской руки, то уже не могла спокойно допустить этого и явилась вместе с Кинтаро меня спасать. И спасла. Так любовь опять помешала планам военной разведки, на этот раз японской. Кинтаро выдавать она больше не хотела, боялась, что японцы его убьют, а он ей как сын стал за это время. Оттащила меня к айнам, выходила. А мальчик все успокоиться не мог, чуть не бредил этим пророчеством. Тогда Ася и сошлась с шаманом, она-то уговорила его устроить этот трюк. Старик со своим мишкой за нами до самого Александровска тащился, поодаль держался, так, чтобы я не заметил. Ну а в городе… – Родин надолго замолк, вглядываясь в тревожную мглу. Ветер стал приносить на палубу редкие снежинки, поднималась буря. Наконец он продолжил, по-прежнему стоя к брату спиной и подставив лицо сырому холодному ветру: – В городе Асеньке предстояло сделать выбор: либо позволить Кинтаро сказать пророчество, остановить войну, но позабыть о встрече с собственным сыном, либо помешать ему, вернуть сына и передать мальчика в руки японцев. И она сделала выбор. Когда японцы встали на колени и заплакали, она поняла, что Кинтаро в их руках ничего угрожать не будет, что теперь он для них – новый мессия. Тогда Ася ударила его ножом, чтобы спасти своего сына. И начала войну.

Борис подошел к брату и встал рядом, также подставив ветру лицо.

– Ну в итоге она никого не спасла. Если я не ошибаюсь, ее швырнули обратно на каторгу, дали плетей и срок добавили за побег и попытку убийства.

– Так-то оно так, только скоро война, без всяких отсрочек, а японцы за такую службу обещали, что первой освободят Оболонскую и ее сына. И отвезут в Японию, к ее Кинтаро. Тот, наверное, уже оправился от раны, и, бог знает, может быть, простил ее.

Борис заглянул Родину в глаза и спросил:

– А ты, брат? Ты ее простил?

Георгий отвел глаза.

– Ты же знаешь, что это она своего мужа убила. Я лично все это выяснил. Из ревности. Тебя обманывала. Россию предала, в конце концов. Тебе что, наплевать на все это?

– Я очень хочу ей счастья, – наконец выдавил Родин, стараясь скрыть переполнявшие его эмоции.

– А я тебе, брат, счастья хочу! Эх, Енька…

Какое-то время братья провели в молчании, слушая плеск волн, тоскливо глядя на черные скалы Сахалина и думая каждый о своем.

– Знаешь, что было вырезано на том самом медвежьем посохе, с которым не расставался мальчишка? – после долгой паузы спросил младший брат.

Борис покачал головой.

– «Сказанное тобой пророчество тебя убьет». По-айнски. Не подкупили вы того жреца, что-то для него оказалось важнее денег, может быть, даже любовь, и он с самого начала пытался спасти мальчишку. В стане айнов шаман расшифровал Кинтаро эту надпись, но тот все равно пошел на верную смерть ради любви к своему отцу, как он сам считал.

– То есть поэтому Оболонская ранила его ножом? Чтобы он его не сказал до конца? И тоже ради любви?

Оба опять замолчали.

– Эта война будет очень тяжелой, – задумчиво нарушил тишину Борис, – но побеждать придется, любой ценой. Если бы я только знал, что все так выйдет. Я ведь все на карту поставил, годы подготовки, честь мундира, да что там, вся Россия на кону была. Рискнул по-родински, широко, смело. И все потерял. Прогорел мой банк. Эх…

Борис поежился от очередного порыва ветра и плотнее запахнул шинель. На кителе под шинелью, словно свежие раны, чувствовались прорехи на месте оборванных погон.

Георгий похлопал брата по плечу и, стараясь говорить бодро, произнес:

– Ничего, Боря, не тужи. Надо будет – и с японцами сладим, да хоть с самим чертом, родинская порода наша, никому спуску не дадим. Со штыком-то не разучился управляться? Помнишь, как в детстве меня гонял? На мешок с песком натаскивал: «Бей турка! Коли турка!»