Дело о пропавшей России

— Чем обязан?

— Мне бы хотелось обсудить это при личной встрече. Если хотите, я подойду завтра к вам в редакцию.

— Я вряд ли там появлюсь в ближайшие пару недель. Я — на больничном.

Очень плохо себя чувствую.

Все— таки мне удалось уломать Кожевникова, что я могу зайти к нему домой сегодня же вечером. Из вежливости я записал его адрес, хотя он уже был у меня записан.

Виктор Кожевников жил на Васильевском острове — на тринадцатом этаже в двухуровневой квартире неподалеку от гостиницы «Прибалтийская».

Я минуты три жал на кнопку звонка, прежде чем за дверью раздалось хоть какое-то шевеление.

— Кто там? — с опаской спросил женский голос.

— Это Соболин из «Золотой пули».

— А документ у вас есть какой-нибудь?

Я поднес к глазку редакционное удостоверение. Наконец щелкнул замок, и меня впустили внутрь…

Кожевников сидел в кресле в гостиной, уложив на пуфик загипсованную ногу. Обе кисти у него тоже были забинтованы. А вот с лицом у него, в отличие от Марины и Алика, все было в порядке.

— Что вы хотели обсудить со мной? — спросил меня Кожевников.

Это касается ваших травм.

— Я упал на тренировке по мини-футболу и повредил связки на ноге.

— Это падение удивительно совпало с выходом вашей статьи о проделках с двойниками «Боди Джи» и последующей встречей с братьями Карпенко.

Кожевников молчал. Я решил надавить:

— Виктор, вы не первый, с кем я беседую об этой истории. Карпенко встречались и с другими журналистами. Они тоже вышли после этих встреч не в лучшей своей форме.

— Володя, вам лучше во все это не соваться. Расчлененки, убийства, мелкие чиновники-взяточники, блудливые адвокаты — занимайтесь лучше этим.

— Похоже, вас эта история здорово подкосила. — Я допил чай и отставил чашку на поднос.

Я слышал, что после некоторых публикаций у Кожевникова бывали проблемы и раньше. Один раз после статьи об одном воротиле шоу-бизнеса известный питерский бард, любитель серых волков и певец лиговской шпаны, прилюдно обозвал Виктора «писучей ублюдочной мразью», но тогда Кожевников в ответ только посмеялся. А теперь в его глазах был страх…

Но тут Кожевникова прорвало. Почти на одном дыхании он выложил мне: как люди братьев вломились к нему в квартиру, как сами Карпенко измывались над ним в своем кабинете, как ему топтали каблуками пальцы («чтобы эта сука шелудивая больше никогда авторучку в руки взять не смогла!»), как его спустили с лестницы, в результате чего у него оказалась сломана нога…

Я даже почувствовал раскаяние, что заставил его рассказывать все это, но что сделано, то сделано.

Когда он выговорился, я намекнул, что уж ему-то сам Бог велел обращаться в РУБОП, но Кожевников только замахал на меня руками.

— Я на тот свет еще не собираюсь.

Да и вам не советую. И вообще забудьте, что я вам тут наговорил…

***

Утром в понедельник настроение у меня было препаскудное. Во-первых, впереди целых пять рабочих дней: сидеть на телефоне, метаться по городу, добывать информацию и отписывать ее для нашей сводки новостей с десяти утра до позднего вечера — дело довольно утомительное, а когда еще и пять дней подряд, так вообще — труба.

Во— вторых, в понедельник у нас летучка в кабинете шефа, и это тоже не добавляет безмятежности настроения.

Правда, существенных проколов наш репортерский отдел за истекшую неделю не допустил, напротив даже, мы с Валечкой Горностаевой показали чудеса трудового героизма и энтузиазма, отписав за пять рабочих дней по три с половиной десятка информации каждый. Но кто его знает, что Обнорскому в голову придет, он ведь к любому пустяку прицепиться может (например, к Восьмеренко, который вместо того, чтобы писать о пожарах, предпочитал дуться с компьютером в футбол).

В— третьих, я совершенно не представлял, где мне ловить Мартова, который был просто необходим для завершающих мазков в описании истории прохвостов Карпенко.

Мне повезло: Обнорский в очередной раз отправился в Швецию к своему закадычному приятелю Ларсу Тингсону. А в его отсутствие летучка прошла быстро и без чтения нотаций кому ни попадя.