Дело всей России

По важности дела я расчел о времени, что никак не могу поспеть в С.-Петербург к отъезду Вашего Величества, а потому и отправил все мои донесения через сего нарочного, прося на оные обратить Ваше внимание и удостоить меня, прежде отъезда Вашего из С.-Петербурга, ответом, чем успокоите мои мысли и душу...»

— Какая истинно ангельская кротость и смирение, — позволил себе сделать замечание статс-секретарь.

— Ну, как же такого не любить, Николай Николаевич? — Озабоченно повздыхав, царь заговорил так, будто перед ним сидел не статс-секретарь, а его наперсник Аракчеев: — Очень устаешь, друг и брат мой? Верю, верю тебе, ты же меня не обманешь. Заменил бы, да некем... И я устаю, но бог до сих пор не считает возможным освободить от обязанностей тяжких. Таков уж наш с тобою страдальческий крест. Укрепим души и сердца наши христианским терпением и смирением. Твое расположение духа для меня чувствительнее и дороже расположения духа всех остальных моих верноподданных. Я готов всем, чем можно только, облегчить расположение твоего духа.

Царь позвонил в колокольчик и в присутствии статс-секретаря велел безотлагательно призвать к нему гофмейстера двора, а когда тот прибыл, не впадая в какие-либо рассуждения с ним, сказал совсем не по-царски:

— Как христианин, помышляющий о благе своего ближнего, прошу митрополита распорядиться о служении заздравных молебствий в дворцовой и во всех остальных церквах о сиятельнейшем графе Алексее Андреевиче Аракчееве, уставшем на поприще служения отечеству. Передайте, пусть помолятся о просветлении омраченного тяготами возложенных на него обязанностей чувствительного духа его.

После того как безропотный гофмейстер двора удалился, Александр, не стесняясь присутствием статс-секретаря, подошел к большому настенному портрету в массивной багетовой раме, изображавшему Аракчеева в полный рост, в генеральском мундире и с кивером в длинных, как у обезьяны, опущенных до колен руках, и заговорил непритворно, как с живым:

— Друг мой, брат мой... Трудолюбец бескорыстный... Солнце красное, слава и надежда отечества... Издавна тебе известны, любезный Алексей Андреевич, искренняя моя к тебе привязанность и дружба. Опора моя и надежда отечества в час испытания, благодарю тебя искренно от чистого сердца за все труды твои. Ты устал, дух твой угнетен и скорбит под тяжестью бремени, возложенного мною на тебя... Но знай и тем утешься в скорби сей, друг мой, ни я, ни всевышний никогда не взыщут с тебя, ибо праведники не подлежат суду земному и небесному. В справедливости своей ты возвысился до деяния святого!..

Пока царь вел душедоверительную беседу с пышным и холодным изображением наперсника, статс-секретарь стоял позади царя и боялся перевести дыхание.

Царь вернулся к столу, на котором были разложены аракчеевские бумаги, и в задумчивости остановился, словно ожидая от статс-секретаря оценки только что сказанному перед портретом.

Статс-секретарь так и понял это молчание.

— Любой верноподданный вашего величества умер бы от счастия, услышав такие слова о себе...

Александр не обратил внимания на похвалу. Помолчал. Пошевелил бумагами. Благосклонно сказал, обращаясь к статс-секретарю:

— Ежели у вас будут еще какие нужные дела ко мне до возвращения их сиятельства, то присылайте.

Откланявшись, Муравьев вышел.

Царь присел к столу, написал короткое благодарственное письмо Аракчееву в Чугуев, затем велел камердинеру посмотреть в секретарской: там ли великий князь Николай.

— Там! — доложил камердинер.

Александр отворил дверь и с порога по-французски окликнул великого князя Николая:

— Ко мне?

— Нет, ваше величество, просто зашли с Михаилом поболтать в секретарской.

— Посиди у меня, послушай, как одни льстят бесстыдно царю, а другие говорят неприкрашенную правду, — проговорил Александр, обняв через плечо брата. — А сначала почитай вот эти бумаги, что прислал граф Аракчеев...

Брови Николая задвигались и серые холодные большие глаза будто выкатились еще больше. Он прочитал все бумаги, являвшие собою государственную тайну, с исключительной внимательностью и с такой же подозрительностью к каждому слову Аракчеева.

— Видите, ваше высочество, в преданности Аракчеева сомневаться не приходится, — сделал пояснение Александр. — Но ваша мысль о живой цепи, что тянется от полка к полку, в свете всего, что нашел там Аракчеев, становится неопровержимой. Не находите ли, что граф обошелся строговато?