Демонтаж

«Да, – повторила Седа, – я все это знала и хотела этого. Но стереть прошлое нельзя. Я купила пианино, но никто так и не научился на нем играть. Некому больше петь патриотические песни, Нина. – Седа вновь запнулась. – Мы слишком тесно связаны друг с другом, – произнесла она, словно оправдываясь. – Мы все: и те, кого я знаю, и те, кого не знаю. От поступка одного зависит судьба остальных. Я, находящаяся здесь, ты, находившаяся там, – мы словно две свечи, которым суждено догореть вместе, хоть мы и не замечаем этого. Что хорошо, а что плохо? Никто не знает. Может, потому, что добро проявляется не в словах, а в поступках? Каждый несет в себе зерна добра и зла, каждый постоянно находится на развилке между „хорошо“ и „плохо“, между „да“ и „нет“, между любовью и предательством. И только от глубины наших сердец зависит, как мы поступим здесь и сейчас. Никто, даже те, кто рядом с нами, не имеют права выносить нам приговор. Они могут только указать на нас, сказав: этот спас жизнь человеку, а этот – нет. Вот и всё. Вот и всё, что нам дано». Нина беспокоилась все сильнее, но не прерывала Седу. Она сидела, словно прикованная к дивану. Она была вынуждена выслушать. «Ты знаешь, что я должна тебе сказать, Нина», – произнесла Седа. Нина только качнула головой, не в силах произнести что-либо, не в силах отменить происходящее или обратить время вспять. «Ты знаешь, что я тебе скажу, Нина. Ты знаешь, в чем я признáюсь». Нина вновь качнула головой, умоляюще глядя на Седу, как бы прося ее о молчании, о пощаде. «Это сделал Рубо, Нина, – беспощадно произнесла Седа. – И ты тоже знала это, как и я. Вот и всё».

Они сидели молча. Свечи в подсвечниках почти догорели.

Седа задумалась, не выглядит ли этот разговор со стороны как месть? Месть за то, что Нина покинула ее в те дни, когда Седа, как никогда, в ней нуждалась? Но Седа не собиралась мстить. Она собиралась покаяться перед Ниной. Вполне возможно, всякая исповедь как посланница правды содержит в себе частицу мести – потому что истина неотделима от боли. «Я разучилась понимать простые, казалось бы, вещи, вконец запуталась в чувствах, мыслях, представлениях о должном. – Седа взяла Нину за руку. – Мне так повезло с тобой, Нина. Как же мне повезло с тобой». Нина не отняла руки. Седа видела, что на лице Нины отразилась боль. Но иного пути не было. Таков был мир, в котором им приходилось жить. Седа улыбнулась Нине, на этот раз не снисходительно, как часто бывало, а искренне. «Потому что если я перед кем и виновата, – произнесла она, все еще сжимая руку Нины, – то только перед тобой, Нина. Не перед Сако, не перед чужими семьями, не перед обществом или родиной, а только перед тобой, Нина. Я боялась узнать в тебе себя саму. Мы с тобой были зеркалами друг для друга, отражая наши страхи и потаенные желания. Разница между нами была в том, что ты первая попросила у меня прощения. А я подошла к этому только теперь». Нина наконец нашла в себе силы ответить. «Это и есть обновление? – спросила она скорее у себя самой, чем у Седы. – Это и есть воскресение?»

Свечи догорели, и мрак окутал женщин.

Седа склонилась к Нине и прошептала: «Я знаю, что виновата перед всеми, кто был мне дорог. Я была высокомерна, спесива, надменна. Я обманывала, не договаривала, толкала в пропасть. Я была плохой дочерью, плохой матерью, плохим другом. Я была плохим человеком. Прости меня за это, Нина. Прости, что говорю тебе это только сейчас».

Послышались шаги. Дочь Седы спустилась по лестнице, в руках у нее была толстая книга по гендерной теории. Увидев, как в полумраке мать с подругой сидят, держась за руки, она смешливо спросила, с каких пор спиритические сеансы вновь вошли в моду. Затем предложила им чаю с морковным кексом. Седа, будто очнувшись от сна, ответила дочери, что они не откажутся, затем обернулась к Нине, предлагая пройтись по саду, пока готовится чай. Нина кивнула, соглашаясь.

Стоял августовский вечер, легкий ветерок холодил лица, с дороги слышалась русская речь. Соседи гуляли с детьми, кто-то вышел на вечернюю пробежку, кто-то проехал на велосипеде. Вдали над темнеющим лесом багровел закат.

Нина всмотрелась в постаревшее, но не утратившее решительности лицо Седы и взяла ее под локоть, как когда-то на площади Республики посреди многотысячной толпы. Все было сказано. Они проведут вместе еще пару дней, а потом вновь разлучатся, быть может, уже навсегда. Нина отправится за океан, Седа останется здесь – обе они, так или иначе, останутся на чужбине, вдали от своей печальной родины. Но это было не важно. Важно, что они простили друг друга и подвели черту.

Да, они подвели черту.