Иван Петрович поразился чутью и чёткой, непропитой памяти игумена. Почти дословно тот процитировал послание Батория к шляхетству, как его передали русские агенты. Восхваление Торга уравнивало посадских с воинским чином. В том была и капля горечи: церковь и власть льстили чёрным людям, как только в них являлась крайняя необходимость. Отчего посадские не пользуются этой лестью, временным своим усилением, чтобы добиться от государя новых прав? Шуйские, как немногие из бояр, знали, какое потаённое богатство залегло в посадских сундуках и коробах, а ещё больше — в возможностях, в торговой и промышленной смётке, которым та же власть не даёт развернуться. Пи у бояр, ни у детей боярских такого богатства нет, одна дурно ухоженная земля. А — держат в боевых рукавицах всё податное сословие! Ужели из другого праха слеплены?.. Иван Петрович так глубоко задумался, что не заметил, как крестный ход вытянулся от ворот Среднего города почти до Окольного. Господи, восхитился он, как многолюден Псков!
Вести это множество по тропе между стеной Окольного города и рвом было немыслимо. С внутренней стены дороги разворотили землекопы, прорезав ещё один ров, а древоделы завалили лесом. Тихон вывел шествие из городских ворот в поле, на обрамленные мелколесьем луга, откуда стена Окольного выглядела внушительнее. Поворотил сперва к Пскове, к Михайловской башне. Дал людям насытиться речным и полевым простором, затем повёл на солнце, к реке Великой. Вот когда огненно воссияли ризы, оклады и золотые наконечники хоругвей! Певчие, собранные изо всех монастырей и городских церквей, мощно затянули один из суровых псалмов Давидовых. Пенье, подхваченное сопровождающими, сливаясь с шарканьем, вздохами и приглушённым молитвословием, казалось, возносилось перед стеной Окольного неким ограждающим маревом, туманящим пространство и искажающим дали. Тут произошло странное, на что не обратили внимания, но вспомнили по снятии осады.
Перед Свинусскими воротами, недалеко от наугольной Покровской башни, где уже веяло дыханием Великой, Тихон неожиданно свернул к мосту через ров. Народ, ожидавший, что его поведут по бечевнику, вдоль реки, недовольно закарабкался вверх по склону. Впереди хоругвей и икон дюжие служки несли образ Успения Божьей Матери, нарочно привезённый из Печорского монастыря. Перед Свинусскими распахнутыми воротами они, словно внезапно захмелев, попёрли влево и пали на карачки, едва удерживая тяжёлую икону. Что дало основание записать, будто упали они — на колени... Приставленные к ним иноки-хранители подхватили икону, вздёрнули их грубо, едва не заушая, но Тихон не только не выговорил оплошавшим (а он умел и посохом по шее), а ласково перекрестил и замер на краю рва в безмолвной молитве. И все, понятно, остановились, смятенно закрестились на тусклую от речных туманов луковку Покровской церкви, еле видную из-за стены между Свинусской и Покровской башнями. Когда игумен обернулся, все были поражены тоскливой мрачностью его посеревшего лика, ещё недавно оживлённого, готового к улыбке. Сообразив по взглядам предстоящих, какое тягостное производит впечатление, Тихон быстро пошёл к воротам.
Более крестный ход за городские пределы не выходил, закончился у Троицкого собора, где образ Успения поместили в алтарный иконостас. Как выразился Тихон, до победы... Видимо, происшествие у Свинусской башни поразило его глубже, чем остальных: его заключительная речь получилась путаной, не слишком вразумительной, даже с грамматическими огрехами:
— Надежда наша и упование — Живоначальная и неразделимая Троица, и стена наша — Пренепорочная Богородица... Первейшего же воеводу у себя имеем великого чиноначальника архангела Михаила со всеми бесплотными святыми силами. — Он обратился к толпе, забившей площадь от соборной паперти до Приказной избы. — Лёд таяния отчаянием надёжи ни единому во Пскове коснутися, огонь же благодати Христовой все сердца на подвиг возвари и сердца всё твёрже адаманта укрепи!
И как бывает во время церковной службы, когда одно слово или выражение прозвучит как будто явственней и западёт в память, в сердце, из речи игумена запомнилось: «Невидимые силы...»
8