День гнева

Иезуит испытывал на нём аргументы, которые Иван Васильевич покуда не желал выслушивать. Пусть Поссевин сперва докажет силу папского слова, укротит волчий голод короля Стефана, потребовавшего в придачу ко всей Ливонии безумной контрибуции в четыреста тысяч венгерских золотых... Царевич, более склонный к компромиссам, с видимым сочувствием отнёсся к такому проекту Поссевина: для вхождения в семью западных народов русским необязательно принимать католичество; в отличие от Лютеровой или англиканской ересей, католичество и православие суть ветви истинной, древней церкви. Они расходятся в обрядах и некоторых положениях, зато едины в главном, в мистической основе веры — учении о благодати, силе молитв, чуде пресуществления даров. «Мы бы ходили в греческую церковь, а славяне греческой веры ходили бы в наши, и так произойдёт естественное слияние вер. Раздел основан на недоразумении, на том, что не все греческие книги известны вашим священникам. В Ватикане есть подлинные книги Иоанна Златоуста[88] и иных святителей, мы готовы перевести их для ваших богословов... Нужна свобода вероисповедания, терпимость к чужим воззрениям. Костёл и греческая церковь могли бы стоять рядом, а поп и ксёндз свободно обсуждать вопросы веры...» В незакоснелой, податливой душе Ивана что-то заманчиво туманилось, замирало перед величием дела, коему он может положить начало, войти в историю подобно святому князю Владимиру, и если не разрушить стену между Россией и «Италией», то хоть ворота прорубить! Он неохотно возражал:

   — Главой объединённой церкви станет Папа? А как же патриарх Константинопольский?

Толмач Замесский, один из первых русских иезуитов, переводил ответ Антония:

   — Если вы, государи московские, будете в дружбе с Папой и цесарем, то не только в Киеве, но в Константинополе государями станете, а патриарха на Москве поставите. Папа и цесарь будут о том стараться.

Вот и княж Олегова тень проплыла за решетчатым окном, щит на цареградских вратах[89].

Предчувствие деятельной и долгой жизни, исполненной великих, не отцовских замыслов, озарилось и долгожданной радостью: Елена понесла! Весть об осаде Пскова не угнетала Ивана, как отца, а боевито возбуждала, открывала новую возможность проявить себя. Если королевское войско задержится под городом до ноября, утратит боевой дух в холоде и голоде, начнёт расползаться, как истлевшая рубаха, отец дозволит ему, Ивану, всеми сбережёнными силами ударить и разбить... Если же Псков падёт, отец не переживёт позора. Ноябрь казался Ивану месяцем перелома — войны, судьбы... Однажды ему приснилось, что наступил ноябрь и в небе взошла громадная пунцовая звезда. Странно, что, пробудившись, он испытал не ликование, а тоску. Ведь звезда пророчила ему славу в самом отдалённом будущем, добрую славу.

Отец слабел не только телом, но и умом, и волей, и желаниями. На песни Поссевина о Цареграде отвечал:

— Нам уже пятьдесят лет с годом, нам уже не для чего переменяться и на большое государство хотеть. Мы по смерти хотим хоть малое получить, а в здешнем мире и целой вселенной не хотим.

Сказано было с задумчивым дрожанием голоса, вроде не для иезуита, а для себя, для сына. И как всегда в редчайшую минуту искренности и слабости отца, Иван испытал мимолётный, такой же редкий приступ жалости к нему...

...А Поссевин присматривался и делал выводы. По большей части неутешительные. Никто не ведает ни дня, ни часа смерти, она могла настичь царя хоть завтра — оплывшее лицо, сизые мешки под глазами, жёлтые белки и перекособоченная спина свидетельствовали о глубоком нездоровье. Но одухотворённые или одержимые возвышенной корыстью деятели, даже надорванные излишествами, лет до шестидесяти дотягивают. Потом, без видимых причин, как с крутой горки, в гроб. «Есть мнение, — писал Антоний в Рим, — что государь проживёт недолго...»