День гнева

Река Великая, устав за день от дыма и смертей, выдохнула прохладу. От свежего притока пламя над перекрытиями Покровской башни глубоко и жарко вздохнуло, выглянуло в пролом и, словно нерадивая хозяйка изумившись краткости дня, заторопилось, заворчало, зашныряло по мусорным углам. Не замечая его хлопот, спокойно и медлительно уходило солнце. Впрочем, если присмотреться без жалости к глазам, лик его слегка кривился от отвращения или насмешки. В полдень оно слепило русских пушкарей, теперь — венгерских. Те было подтянули орудия к пролому, грамотно разместили стрелков с ручницами. Небо мешало им, как всем неудачникам, пожар выдавливал из башни.

То же прохладное дыхание взбодрило, заполоскало русский стяг с Иисусом Навином, остановившим солнце[85]

. Головы, сотники в десяток глоток закричали «христианскими гласы», призывая на помощь святого князя Всеволода и Богородицу. С деревянной стены сбросили множество сходней, пробили вылазы, обшитые снаружи на живую нитку, и все, кто мог бежать и убивать, ринулись к пролому. Литву, поляков, немцев, венгров, застигнутых этим внезапным людопадом, закрутило и прижало к каменной стене. Немногим удавалось добраться до осыпей и, обдирая локти и колени, перевалиться на другую сторону. Вослед летели стрелы, пули, дротики.

Теперь уже во внешний ров валились мёртвые и раненые, облегчая бегство остальным. Ни Фаренсбах, ни Борнемисса не могли ни приостановить, ни упорядочить его. Узел венгерской обороны был разрублен таким стремительным ударом, что восхищенный свидетель не удержался от преувеличений: «Мужие с ними же и жены на достальную литву в Покровскую башню устремишася... овие же из ручниц стреляюще, инии же камением литву побивающе, овии же горящею водою поливающе...» Лить кипяток снизу вверх, при штурме башни, по меньшей мере неразумно. Но, видно, что-то безумное присутствовало в этом порыве, удесятеряющее человеческие возможности вопреки природным законам. Многодневно стиснутая смертной тоской, сомнением и тяжкими заботами, душа целого города внезапно распрямилась и ударила в Покровский угол. Кто устоял бы?..

«...паки очистити каменная псковская стена от скверных литовских ног. И тако литва от города в станы побежа. 3 города же выскочивше, хрестьяне далече за ними, секуще их, гнашася. Многих же живыя похваташе, в город приведоша... С бесчисленным богатеством возвратишася: оружия литовского, изрядных нарочитых самопалов и ручниц разных, всякими образы, бесчисленного много в город внесоша».

Так изменилось у псковичей понятие богатства: литовское оружие и «образы» — системы самопалов — заняли место бархатных накидок, сапог, колетов, шапок, содранных с трупов. Видимо, собирались долго воевать.

ГЛАВА 6

1

«Приобретя расположение и доверенность государя Московского, внушайте как можно искуснее мысль принять католическую религию... С этой целью возьмите с собой изложение веры, составленное на Тридентском соборе[86], в греческом переводе. Внушайте государю, какие великие следствия будет иметь союз христианских государств против турок... ему должны будут достаться многие страны турецкие. Вы должны узнать подробно о количестве и качестве военных сил московских, сколько пехоты, конницы, с какой стороны государь думает лучше напасть на турок... Но после всех этих разговоров, воспламенивши желания государя к славным подвигам, обратитесь снова к главному — духовному союзу».

Хотя никто из русских не мог прочесть инструкции Папы Римского Поссевину, намерения посланника-иезуита были так прозрачны, что государь поторопился выдать наказ посольским приставам-встречальщикам: «Ежели станет задирать и говорить о вере, отвечать: грамоте не учился...»

Отношение царевича Ивана к этим «задираниям» не совпадало с отцовским — впрочем, как и по всем иным вопросам. Переговоры вели бояре при редком, но въедливом участии царя и вялом — Афанасия Нагого, изверившегося в дипломатических усилиях и знавшего уже, куда идёт Баторий. Отца, считал Иван, снедала тщетная жажда деятельности, естественная для государя, чью землю топчет враг, а он отсиживается в заволжской глухомани. Так пренебрежительно Иван прежде не думал об отце.