День гнева. Повести

Смирнов спохватился и на четвереньках быстро-быстро побежал через квартиру к входной двери — закрыть, закрыть как следует. Поднялся с четверенек, закрыл на все замки и опал, сполз вниз на преддверный пыльный коврик. Нос намокал внутри и снаружи — от слез, от пота ли? Смирнов шмыгнул влажным носом, привалился к двери и закрыл глаза.

Сколько он так сидел — неизвестно. Открыл глаза потому, что изменился световой режим: из дверного проема столовой легла на коридорный пол жесткая полоса нестерпимо яркого света. Электричество врубили. Он встал, включил дополнительно и верхний свет, включил лампочку в прихожей, включил лампочку в коридоре.

Решился наконец: выйдя на балкон, посмотрел вниз.

Не было там ничего: ни толпы, ни кареты «скорой помощи», ни разбитого падением тела. Вполне сносно освещенный окнами тротуар, чуть дальше — скверик, еще дальше — пустые сгоревшие дома. Смирнов решительно направился на кухню, достал из холодильника початую бутылку водки, кривой пупырчатый огурец, а из шкафа — стакан. Налил полный, не отрываясь, принял его и, закусив несоленым огурцом, стал ждать, когда в желудке уляжется доза. Дождался и пошел в столовую искать.

Палку нашел сразу: она была на виду. А штуку, которой ему хотели проломить башку, обнаружил после долгого ползания на четвереньках под телевизионным столиком.

Нет, не проламывать башку должна была эта штука. Отключать без следов. Добротно и изящно исполненная резиновая короткая дубинка со свинцовым стержнем внутри.

Смирнов сел в кресло, положил дубинку на журнальный столик, придвинул к себе телефон, но звонить медлил, ожидая водочного удара. Снизошло-таки: обнаружился добрый костерок в желудке, отпустило напряженные мышцы живота, сладостно загудели суставчики.

Он набрал номер, долго слушал длинные звонки и сказал в ответ на хриплое — со сна — казаряновское «да»:

— Ты мне нужен, Рома.

— Ты знаешь, который сейчас час?! — закричал возмущенный Казарян.

Смирнов глянул на часы. Было без двадцати минут час. Ответил:

— Знаю.

— Пьяный, что ли? — уже миролюбиво поинтересовался Казарян.

— Рома, моя машинка у тебя далеко запрятана?

— Так серьезно, Саня?

— Да.

— Буду через полчаса. Жди.

— И с машинкой, — распорядился Смирнов.

Через полчаса он спросил у закрытой двери:

— Кто?

— Открывай, Саня, — ответил неподражаемый казаряновский голос. Смирнов открыл, и в прихожую ввалился оживленный, энергичный, успокаивающий Роман:

— Ну, что тут у тебя?

…После того, как он в подробностях узнал, что у Смирнова, они сидели в креслах, и Казарян небрежно вертел в руках резиновую дубинку. Повертел, повертел, положил на журнальный столик, заломил за спину правую свою руку и, задрав куртку, вытащил из-под ремня хорошо упакованный сверток:

— Держи.

Смирнов, щелкнув резинкой, размотал пластиковый пакет, гремя вощеной бумагой, раскрыл непонятное, в промасленной тряпке, раскинул на столе тряпицу и обнаружил пистолет с пятью снаряженными обоймами. Родной свой парабеллум, принесенный им в сегодняшний мир с той войны.

— С ним спокойнее, — признался Смирнов и, виновато улыбнувшись, стал тщательно обтирать тряпкой свою машинку. Ствол, рукоять, обоймы.

— Уж куда как спокойнее! — проворчал Казарян и извлек из кармана бутылку марочного армянского коньяка. — Яблочко, лимончик, апельсинчик, — что-нибудь такое закусить поищи в Алькиных закромах.

— Я дозу принял, мне пока не надо.

— Зато мне надо!

Смирнов из кухни принес рюмки, пару апельсинов на тарелке, нож. Казарян ловко и красиво раздел апельсин, откупорил бутылку, налил по рюмкам, поднял свою, рассмотрел сквозь нее Смирнова и решил:

— А ты еще молодец, Санятка!

— Я очень не люблю, Рома, когда меня убивают, — объяснил Смирнов и нерешительно потрогал свою рюмку за талию.

Казарян, не торопясь и смакуя, как и положено человеку, знающему толк в коньяке, выпил, подождал, пока отчаянно эхнувший Смирнов плебейски махнет свою рюмку, и, с отвращением жуя дольку апельсина, сказал:

— Теперь нам бы догадаться, зачем тебя убивают.

— Яснее ясного. «Привал странников».

— Это — повод, Саня, а причина? Ну, что тут особенного? Посуществовало недельку кооперативное кафе, оказалось нерентабельным и закрылось.

— Рентабельность не неделькой определяется. Но для чего-то оно существовало — вот это я и хочу знать.

— Знание — сила, — согласился Казарян. — Страшная сила. Выходит, ты хочешь знать такое, что лучше этого и не знать.

— И, значит, такое скверное, что для сокрытия этой скверноты, без колебаний идут на убийство.

— Пойди туда, не знаю куда, найди то, не знаю что. Не нравится мне эта детская игра, Саня. Ох, не нравится!

— Я тебе не успел сказать кое-что, Рома. Я узнал гражданина Советского Союза, которого запустил в космос. Это Андрей Глотов, известный на Москве бомбардир.

— И что, от этого тебе легче или тяжелее?

— От этого мне все еще непонятней. Глотов, как раз перед моим отъездом в Среднюю Азию, был осужден за избиение, приведшее к смерти, на двенадцать лет. Было это в конце восемьдесят второго года. Как тебе известно, за такие дела срок не костят. Ему бы в лагере строгого режима чалиться, а он с балконов прыгает.