День гнева. Повести

— Всюду, всюду, всюду… — бормотал уже Смирнов. Дикая боль, боль, которой он никогда не испытывал, он, получавший в свое многострадальное тело и пули и осколки, дикая эта боль огненным прутом как раз посередине разрезала его грудную клетку. И впервые в жизни Смирнов произнес слова: — Болит, болит.

— На Пироговку, Рома! — в ужасе закричал Алик. — Скорее, скорее! У него инфаркт!

Смирнов еще помнил, как сквозь болевую шоковую пелену, прорывались разговоры:

— Сейчас, сейчас врачи спустятся.

И свое:

— Больно, больно.

— Успеешь?

— Еще не понимаю.

— Отек легких?

— В начале.

И свое:

— Больно, больно.

Положили на коляску, коляску покатили по длинному коридору и вкатили в громадную оцинкованную кабину лифта. Больше он ничего не помнил.

63

Первое, что он почувствовал, — инородное в ноздре. Он с осторожностью открыл глаза и ближним зрением увидел, что весь опутан проводами и трубочками, концы которых были приклеены к нему или воткнуты в него. Он почуял присутствие над своей головой чего-то живого, закатил глаза и увидел серый экран, по которому беспрерывно передвигался яркий зигзаг. Опуская глаза, он вдруг заметил сидящего рядом Алика, который читал газету.

— Ты почему здесь? — писклявым голосом спросил Смирнов. — В реанимацию посторонних не пускают.

— У меня здешний босс — школьный кореш.

— Сколько я здесь?

— Сутки, Саня.

— Выполз?

— Говорят. Ты подожди минутку, — попросил Алик и вышел.

Не через минутку — секунд через двадцать в дверях появилась Лидия. Жена его, коренная москвичка, живущая у моря, интеллигентка хренова. Платочком смахнула слезы и сходу:

— Все, Саша, решено: переезжаем в Подмосковье. Я советовалась с врачами, я уже связалась с одной обменной конторой…

Слезы слабости расфокусировали ее изображение, и он, видя ее мутной тенью, счастливо попросил:

— Господи, Лидка, дай хоть ожить для начала.

Конец

1992–1993