Бывая под хмельком, сын ее любит повторять: «Против лома нет приема». Что такое «прием», Варя тоже не знает, но смысл поговорки ей понятен: потому что она хорошо знает, что такое лом.
Старость надвигается, старость прибывает и все в человеке постепенно, вкрадчиво затапливает: ноги, сердце, душу. Варя знает: последним, что будет возвышаться над ее старостью, будут ее верные руки.
…Побыла Варя на всенощной, посмотрела, послушала, свечку за упокой души Дмитрия Федоровича поставила. Среди прочих освятил батюшка и ее кулич. И уже когда собралась было уходить, заметила в старушечьей толпе — а их поднабилось-таки порядочно, потому что не только из города пришли, но и из пригородных, не имевших церквей сел подъехали, — лицо, которое так и притянуло ее к себе. Приковало. Мало сказать, что оно показалось ей знакомым. Знакомых тут, в церкви, у Вари было много: все-таки она в том городе жизнь, считай, прожила. Пока стояла, со сколькими в церкви перездоровалась: кто живет недалеко, по соседству, с кем на базаре познакомилась, да много ли еще где знакомятся, сталкиваются пожилые люди маленького, пожилого городка! Здоровались в основном молча: кивком, поклоном, если и разговаривали, то шепотом — церковь напоминала улей с его ровным, покойным, приглушенным гудом.
Да, она знала это напряженное, силящееся что-то рассмотреть или расслышать, понять, заглянуть за какую-то неведомую черту старушечье лицо, знала эту старуху в опрятной ватной фуфайчонке, хотя видела ее всего лишь однажды и даже словом с ней не перебросилась.
Видела она ее давно и с тех пор вряд ли когда вспоминала. Ну, в первые-то дни после встречи, наверное, вспоминала (хотя и в этом не уверена), а вот потом, в долгие, работами и заботами забитые годы, — вряд ли.
Нет, определенно не вспоминала. Но сейчас вспомнила мгновенно, сразу, словно всю жизнь лицо это перед глазами у нее стояло. Словно в памяти она его держала.
Или, наоборот, это оно, лицо той случайно встреченной старухи, держало Варю в своей незаметной власти.
Во всяком случае, она увидела это лицо, и ее как будто бы ожгло. Ей даже не пришлось припоминать его. Оно само бросилось в глаза — из десятков других таких же старых, морщинистых, изношенных лиц, — само о себе напомнило. Больно, жестко — сердце у Вари вдруг зашлось, набухая черной венозной кровью, как тяжелеет, становится вдруг обузой неловко заломленная рука.
И точно так, как когда-то у раскрытого гроба мужа Дмитрия Федоровича, Варе опять показались лишними, несущественными те же, что и тогда, в засохших устах чтицы, только теперь доносившиеся с амвона, невнятные, неясные ей, рикошетящие слова. И люди, набившиеся в церковь, — посторонними горю, вошедшему сюда вместе с этой не празднично, не как на пасху, одетой старухой. И державшемуся так же, как она — бочком, тишком. Уж очень тут пылало, блестело. Признаться, Варя и сама здесь еще не обвыклась. Приходит и каждый раз жмется поближе к стенкам, как будто тут не церковь, а клуб с танцами и она не старуха вовсе, а крупная, стесняющаяся своего роста, неловкая и нехваткая девка.
Горе даже не в церковь вошло, а в нее, в Варю. И остановилось — как невыплаканные слезы.
Что слова? — теперь, когда она не только все вокруг, но и себя увидела другими глазами — г о р е м увидела, — ей и за себя стало неловко. Как будто она и себя почувствовала втянутой в игру. В детскую считалку.
А увидела Варя ее случайно. Обернулась, собралась уже выходить и замерла.
То ли старухе хотелось пробиться к батюшке и дьячку, двигавшимся внутри тесного круга, в котором им со всех сторон протягивали куличи — для кропления «святой водой», то ли еще что влекло ее сюда, и она вся напряглась, жилы на тощей старушечьей шее, казалось, готовы были лопнуть.
Шеи как будто и не было: только две эти выпершие жилы, как стропы, на которых еще удерживается маленькая, ссохшаяся, уже готовая покатиться, полететь, гонимая осенней непогодой, роняя вызревшие споры, голова. Возможно, Варя и узнала ее не столько по лицу, по его чертам, в которых не было чего-то особенного, запоминающегося, сколько по этому неудержимому стремлению — протиснуться, пробиться.