День, когда мы будем вместе

…Наконец-то мы добрались до постели, и оказалось, что там намного удобнее, чем в кресле. Агнешка скинула свою ночнушку, которую выдавала за платье, и я должен был лицезреть ее наготу непрерывно. Делать это было не так просто, как могло показаться. Бисова дочь не сидела ведь в кресле, зарывшись в бумагах, а сновала туда-сюда по номеру, принимая иной раз весьма пикантные позы (я лично был уверен, что намеренно), задевала меня, то есть, всячески возбуждала интерес и не только интерес. В какой-то момент я не выдержал, схватил ее, как собачонку, и бросил на роскошную кровать пана Гжегоша, но она начала так сучить руками и ногами, что я отступил, получив вместо одного совсем другое – несильный, но болезненный удар по своему мужскому достоинству – в прямом и переносном смыслах. Когда же я, держась за причинное место, принялся ходить по комнате, глухо при этом мыча, Агнешка тут же пристроилась сбоку и вознамерилась облегчить эти страдания весьма оригинальным образом, пытаясь заменить мои руки своими, пока я не погнал ее коленом под зад, один только вид которого усугублял и без того тяжело переносимые муки. В постели, всякий раз, как я пытался овладеть ею (и, безусловно, овладел бы, коли не прислушивался бы к ее увещеваниям), она начинала говорить поначалу на каком-то тарабарском языке, мельтеша при этом руками, и сама мелодика речи, состоявшей из совершенно невозможных сочленений неприветливых друг к другу звуков, зачаровывала меня настолько, что я отступал и, лежа на спине, слушал потом, как стучит мое сердце. Ну, потерпи, говорила она, неужели вас не учат э т о м у в КГБ? Ты большой, сильный великолют, и я буду твоей, и только твоей, но не сейчас, мне нужно привыкнуть к тебе, перестать бояться, что ты меня покалечишь, и я умру, а ты после похорон пойдешь к Лидии, которая уже давно ничего не боится – словом, несла полную околесицу, прижав свои жаркие губы к моему несчастному уху, и я слушал ее, слушал и слушал, а ее жадному шепоту не было конца…

Я все же настоял, чтобы она накинула на себя хоть что-то. Делала она это нехотя, кривясь и ругаясь; белое ее платье, похожее на ночную рубашку, было помято, и если сюда прибавить еще растрепанные волосы, а также хулигански бегавшие глаза, то вид моя возлюбленная имела, по выражению моей матушки, «как из-под моста».

Мы много разговаривали. Я хотел знать о ней возможно больше, но она была скупа в рассказах о себе. Я сидел в кресле, положив ноги на низкий столик, и потягивал французское шампанское, Агнешка же лежала в постели ногами к изголовью, и поочередно болтала то одной, то другой. На мой вопрос, когда она узнала о джазе, ответила, что еще в детстве, так как ее отец играл в одном из лучших тогда варшавских биг-бэндов и часто брал ее с собой на репетиции и концерты. Он был альт-саксофонистом, и все стены в квартире на Маршалковской были увешаны плакатами с изображениями Чарли Паркера, Пола Десмонда и еще вот того в шляпе… как его?

– Бен Вебстер, – подсказал я, но он не альт, а тенор.

– Какая разница… были еще черные женщины.

– Этих можешь не называть, – говорил я. – И так понятно: Бесси Смит, «леди Дэй – мисс Билли Холидей!», – копируя Канновера, тоном ярмарочного зазывалы выкрикивал я: – Сара и Элла – так?

Она кивала, и я спрашивал:

– А кто из них тебе больше по душе?

– Билли, – отвечала она.

– Батюшки, – говорил я, – это ведь и моя тоже любимица! Но она практически не пела ни скэта, ни вокализов, а ты поешь… Кстати, спела бы ты для меня, радость моя.

– Нет, – говорила она, – не сейчас. – Ты не хочешь петь мне?

– Я хочу, чтобы ты поцеловал меня.

– Не сейчас, – говорил я.

Она брала подушку и пыталась бросить ее, но та не долетала, и Агнешка злилась, произнося свое неподражаемое «уф!»

В отместку мне она опять стаскивала с себя платье, которое будто стесняло ее тело, и вновь принималась бродить из спальни в гостиную, из гостиной в ванную, производя везде шум, гремя стульями, чертыхаясь и смеясь… Остановись, сказал я. Надень платье. Попробую сделать наброски для твоего будущего портрета. Тим, ты собираешься написать мой портрет? Какой ты милый! А нельзя ли написать меня без платья? Нет, сказал я, надевай платье, чертова кукла! Как она смеялась над этой «чертовой куклой»… Никак не могла попасть от смеха головой в пройму платья, и от того смеялась еще сильнее, пока я не встряхнул ее, и она тотчас притихла, обняв меня и заглядывая мне покорно в глаза. Я сходил к себе за бумагой и карандашами, а потом начал сооружать подиум-подставку для притихшей было егозы. Однако простояла она в той позе, которую я ей определил, недолго, начав вскоре кривляться, задирать подол платья, одновременно указательным пальцем подзывая меня к себе… Я измаялся с ней. Пытался даже ее отшлепать, но это ей так понравилось, что она стала умолять меня наказать ее еще. Закончилось все тем, что я взял один из листов и хотел порвать его, но она с криком бросилась ко мне, отобрала лист, долго рассматривала его, поводя головой из стороны в сторону, потом молча взяла мою руку, поцеловала ее и вернулась на подставку.