День «N». Неправда Виктора Суворова

Любопытно отметить следующее. Когда война уже стояла у нашего порога, Жуков обратил внимание Сталина на некомплект личного состава в армиях прикрытия. Так, численный состав отдельных стрелковых дивизий не превышал пяти-шести тысяч человек. Оно и понятно, ведь это были формирования мирного времени. Генштаб настаивал довести их численность хотя бы до восьми-девяти тысяч, и Сталин разрешил. В конце мая — начале июня под видом сборов^[445] был осуществлен призыв 800 тысяч резервистов. Все они были направлены в западные округа. Казалось бы, чем не зацепка для В. Суворова. Однако на этом факте он внимание читателя не акцентирует. И думаю, вот почему. Согласно его воззрениям, тайная мобилизация должна была проводиться планомерно и поступательно. Вливание в войска такой массы резервистов не могло быть спланировано при этом заранее. Если смотреть на вещи не предвзято, следует признать, что призыв в последний момент 800 000 резервистов не может быть ничем иным, как реакцией страны на изменение обстановки у ее границ. Но это как раз и не устраивает В. Суворова.

Он-то убеждает нас в том, что Сталин еще в августе 39-го решил вступить в войну до осени 1941 года^[446]. Вне зависимости от того, что произошло бы за два года в Европе. Надо полагать, вне зависимости от того, против кого пришлось бы воевать. Но разве это не абсурд?

Из всего сказанного приходится сделать следующий вывод. Не все было так просто. Рискну предположить, что в августе 39-го Сталин пошел на союз с Гитлером прежде всего потому, что он сулил ему, помимо гарантий нескольких лет безопасности и скорых реальных дивидендов, весьма заманчивые перспективы. Весь опыт Первой мировой войны свидетельствовал, общеевропейская схватка неизбежно примет затяжной характер, и преимущество получит тот, кто вступит в войну последним. А тут ему предлагали Прибалтику, Бессарабию и Финляндию как раз в обмен на нейтралитет в будущей мировой бойне. Казалось, с нападением Гитлера на Польшу обстановка для СССР складывалась более чем благоприятная.

Вместе с тем предугадать развитие событий было невозможно, и Сталин начал наращивать численный состав армии. Финляндия лишь подхлестнула этот процесс, вождь хорошо знал, что бывает с теми, кто дал повод посчитать себя слабым. Когда же летом 40-го была разгромлена Франция, и вместо вцепившихся друг другу в глотки, истекающих кровью, смертельно усталых, израненных противников на границе возник закаленный в боях, набравший непомерную силу, жаждущий крови колосс, не иметь достаточно большой армии стало равносильным спровоцировать немцев на нападение. Сталин боялся Гитлера, но вместе с тем уверен был, что последнего остановит одна только лишь наша мощь, осознание того факта, что сопротивление будет жестоким, и победа вряд ли окупит понесенные ради ее достижения потери.

Как-то ускользнул из внимания В. Суворова тот факт, что до середины мая Сталин был куда смелее. В частности, именно в мае им была одобрена идея выдвижения на тыловой рубеж армий Второго стратегического эшелона. Дело в том, что первоначально немцы планировали напасть на СССР. 15 мая 1941 года. Именно эта дата и фигурировала в разведсводках, и я не вижу причин, по которым Сталин должен был безоговорочно отвергнуть эти сообщения. Известные события в Югославии, сдвинувшие начало войны более чем на месяц, масштабная кампания дезинформации, организованная абвером^[447], а главное, абсолютная бесперспективность столкновения с немцами один на один, нежелание его^[448]

привели Сталина к мысли, что нужно просто переждать. Не дать Гитлеру повода. Уверить его в том, что СССР не только не нападет, но не представляет даже потенциальной угрозы.

Вместе с тем само сосредоточение, почти в открытую (да разве можно такое утаить?), ударных сил Вермахта у наших границ недвусмысленно указывало на скорое нападение. Это понимали многие. Другое дело, что даже командующие округами в обстановке, когда Сталин войны с немцами не желал и сам уверовал, что Гитлер не нападет, не могли не только предпринять мер по укреплению нашей обороноспособности, но даже заявить открыто о надвинувшейся угрозе. Смогли Жуков и Тимошенко. Надо полагать, когда они пытались убедить Сталина во всей серьезности положения, им было что сказать^[449]. Надо полагать, настойчивость наркома и начальника Генштаба что-то да значила.

Отсюда и вся двойственность сталинских решений, среди которых запрет занять Предполье и призыв 800 тысяч резервистов, демонстрация нашей небоеготовности и столь счастливо выгруженный под Киевом и восточнее Минска Второй эшелон, скрупулезное выполнение до последних часов торгового договора с немцами и тайная, если хотите, мобилизация. Отсюда и пять миллионов под ружьем, и разбросанность их по огромной территории. И многое, многое другое, свидетельствующее, что Вторая мировая война началась, конечно, не 19 августа.

Но что же «февраль 41-го»? Предоставим слово самому В. Суворову. Вот что он пишет: