День отдыха на фронте

— Да мы пуганые, чего нас пугать еще, — выдавил из себя негромко Савелов, — к тому, что было и есть? Бесполезно, дорогие наши женщины, — он подул на пальцы — горячая картофелина чуть не припаялась к коже, другой бы вскрикнул от боли и выматерился, а Савелов только расплылся в улыбке. Чигодин понял: дедок прошлое вспомнил, молодые годы свои, и теперь ему все нипочем.

— Вы хотите, чтобы нас судил военный трибунал? — спросил Чигодин. — Как дезертиров?

— Упаси Господь, — старшая отмахнулась от ефрейтора сразу обеими руками. — В жизни не думала об этом, не желала. Желаю вам только добра и еще раз добра. И главное, мужики, чтобы вы были целы. Так что подумайте — вдруг останетесь у нас? А? Не обидим, — голос у старшей гостьи малость угас, потишев, он сделался добрее: старшая преображалась на глазах. — Мы вас так запрячем, что ни один трибунал не найдет.

— У нас еще и особый отдел есть.

— Особый отдел тем более не найдет, — старшая гостья протянула к Чигодину руку. — Ну-ка, дай мне, сынок, бульбину поувесистее. — Особо увестистых картофелин не было, поэтому Чигодин выкатил из углей картошку посимпатичнее — не крупную, но и не мелкую, среднюю, скажем так.

Федотиха положила ее, пысящую искрами, себе в ладонь, подержала с полминуты.

— Хорошо греет, — похвалила, — зимой одна радость — горячая бульба. В руке подержишь — душу себе согреешь. Потрясающий дар Божий — картошка. В оккупации удивляло нас одно — немцы картошку не жаловали.

— Фрицы считают — от картошки брюхо вырастает быстрее, чем от сала, — сказал Чигодин. — Висит потом кулем, по земле скребется.

— Один немецкий фельдфебель внушал нам, что в Германии картошку едят только свиньи да восточные рабочие.

— Доберемся до Германии — заставим их полюбить картошку. Чтобы поняли: копченые сосиски рядом с картошкой — ничто, жареная облатка от колбасы.

— Значит, не хотите остаться в Горшках?

— Хотим, но не можем.

— Не нравятся вам наши Горшки?

— Очень нравятся. Но вы же не хотите, чтобы нас в каком-нибудь старом тире расстрельная команда поставила к стенке?

Из ближайшего болотного бочага, раздвигая крыльями белёсую, пахнущую гниющей травой дымку, прилетела худая, как доска от снарядного ящика, цапля и, пощелкав клювом в сторону людей, вытянула тонкие проволочные ноги и опустилась на зеленую, с острыми лезвистыми стеблями травы куртину.

"Голодная, — понял Чигодин, — с лягушками на болоте — перебои. Может, тут не только немцы стояли, но и какой-нибудь французский батальон, и любители лягушиных ножек не замедлили отметиться… Кто теперь будет кормить голодных журавлей и цапель? Французы? Или какой-нибудь слезливый шарфюрер СС, случайно залезший в элитные войска Германии?"

— Змеи в этом болоте водятся? — неожиданно спросил Савелов.

Федотиха руками всплеснула так, что картошка у нее чуть не вылетела из пальцев — очень удивилась вопросу.

— Болото без змей — это не болото. Такого в природе не бывает.

— Змеи кусачие?

— Как сказать! Гадюки у нас, ужи и щитомордники. Чаще всех кусаются щитомордники, ужи совсем не кусаются… Точнее, кусаются, но только весной, когда у них происходит это самое… Ну, любовь. В любовь когда играют, — Федотиха внезапно умолкла, задумалась о чем-то своем.

— Может, еще печеной картошечки? — предложил ей Чигодин. — Пока горячая…

Федотиха вздохнула и встрепенулась.

— Нет-нет, — качнула энергично головой, Чигодин подумал, что из нее получился бы хороший председатель колхоза — умеет действовать на людей. Прирожденная актерка… Артистка, бишь. Заговорит кого угодно, даже старую, погруженную в грустные мысли лошадь.

— Щитомордники еще считаются у нас справедливыми змеями. Как судья Салтанова из райцентра.

— Это как? — непонимающе спросил Савелов.

— До войны у нас работала судья, которой начальство приказывало засудить какого-нибудь бедолагу за смятый колосок, дать ему десять лет колымских лагерей, а она ему хлоп — оправдательный приговор. И так было долго — до тех пор, пока ее не перевели в другое место, вполне возможно — на ту же Колыму, в лагеря. Салтановой не стало, а слава о ней живет до сих пор.

— Щитомордники здесь, извините, при чем? — спросил Чигодин.