Ивана прикусила губу, чтобы сдержать рвущиеся из горла слова. Иначе она разразилась бы непечатной бранью. А Рашель продолжала массировать ей ноги, словно хотела сломить ее волю к сопротивлению.
И девушка испугалась, что сейчас выдаст ей всю правду — и о своей сыщицкой работе, и о полицейском расследовании, и о самозванстве, даже о том, что притворилась журналисткой.
— В тринадцать лет я родила сына, — выдохнула она.
Рашель бережно вынула левую ногу Иваны из таза и старательно обтерла ее своим фартуком. Потом ответила:
— А я родила первого ребенка в четырнадцать лет.
— Я своего никогда не воспитывала. Бросила его. Он рос в приютах, потом в приемных семьях.
— Разве в то время ты могла воспитывать его сама?
— Нет.
— Значит, незачем об этом сожалеть.
— Легко сказать. Ты-то живешь среди своих. Твоя мать, твои сестры и кузины — все они, наверно, помогали тебе растить детей.
— Именно это я и говорю: тебе не в чем себя упрекнуть.
Чем больше сочувствия проявляла Рашель, тем сильнее разгоралась злость Иваны. Ей хотелось вскочить и выплеснуть всю правду в лицо анабаптистке, с ее распрекрасным сочувствием. А та продолжала:
— В первом послании сказано: «Не любите мира, ни того, что в мире: кто любит мир, в том нет любви Отчей»[55]
. Ты должна сначала очиститься от всякого чувства и принять в себя Господа. И тогда все будет для тебя легко. В мирской жизни вы слишком любите себя, вы…Ивана вырвала у нее из рук свои носки и, согнувшись, яростным движением натянула их на ноги.
Но Рашель как будто не заметила этого нетерпеливого движения.
— Мы запрещаем себе судить других. В Священном Писании…
— Ты меня достала своим Господом и проповедями! — взорвалась Ивана. Она кое-как зашнуровала ботинки и, вскочив со скамьи, кинулась к двери, которую открыла с невероятным усилием: так у нее разболелась порезанная рука.
Когда она наконец выбралась наружу, ледяной ветер подействовал на нее как дефибриллятор.
Девушка пустилась бежать в темноте. Ей нужно было найти дуб, у подножия которого она закопала свой мобильник, и позвонить Ньеману. Нужно было снова вернуться к своей реальной работе, черт бы подрал все остальное! А не изображать плаксивую страдалицу, которая позволяет чужим рукам щекотать себе ноги.
26
— Это еще что такое?
Несколько цыган, стоявших в стеклянном боксе, бросали на Ньемана боязливые и вместе с тем ненавидящие взгляды.
— Сезонники, у которых есть судимость, — коротко объяснила Деснос.
— Мать вашу!.. — Единственные сборщики винограда, имевшие дело с полицией или с жандармерией, оказались цыганами! Теперь его уж точно обвинят в расизме или в дискриминации иммигрантов. Он прекрасно обошелся бы без этого. Деснос, которая, похоже, втайне наслаждалась этой ситуацией, добавила сладеньким тоном:
— Кроме того, сюда, на пост, несколько раз звонил прокурор, он пытался соединиться с вами. Сказал, что по мобильнику вы не отвечаете.
Ньеман притворился глухим… Он разглядывал цыган. Их зрачки блестели в темноте, напоминая майору об одном из его детских суеверий: будто бы цыгане обладали сумеречным зрением.
— Ты их допросила?
— Я думала, вы захотите сделать это лично.
Она откровенно потешалась над ним. Даже если это дело сводилось только к церковному грабежу, цыгане такими делами не занимались. Майор никак не мог представить себе, что они способны вскарабкаться на леса и отколоть кусок свода, — а собственно, какой кусок? И кто из них мог знать, что скрывается под более поздними фресками?
Деснос протянула ему список «подозреваемых». Карло Урсан, 1993 года рождения, привлекался за сутенерство, условно-досрочное освобождение. Тони Геребенек, 1998 года рождения, осужден за вандализм и насильственные действия, освобожден в 2017-м. Кристиан Теодосиу, осужден за мошенничество и кражу с прилавка магазина, с отсрочкой исполнения приговора. Николае Ланга, осужден за воровство с отягчающими обстоятельствами, провел два года в центральной тюрьме Энзисхайма[56]
. Зухир Ифрим — в настоящее время условное освобождение…— Вели своим парням допросить их, — сухо приказал он. — Пусть выяснят, где они находились в указанное время и есть ли у них алиби.
Сам он не верил в их виновность, но светящиеся пятна «Bluestar» так и плясали у него перед глазами. Они почему-то ассоциировались в его воображении с блестевшими зрачками этих проходимцев. В часовне произошла драка. И окончилась она смертью человека. Не исключено, что эти мелкие жулики имели к ней какое-то отношение.
— И еще проверь, не является ли камень во рту мертвеца частью какого-нибудь цыганского ритуала.
— Что?!
Ньеман искоса глянул на нее:
— А почему бы и нет?
— Слушаюсь, комиссар.
Майор почувствовал вибрацию своего смартфона и бросил взгляд на экран. Звонил Шницлер. Значит, на сей раз он здорово влип.
— Алло?
Майор прошел по коридору и пересек приемную жандармерии.
— Пьер? — спросил звонивший. — Что за бардак ты там развел?
Ньеман даже не успел ответить.
— Меня тут засыпали жалобами!
— Кто ж это?
— Не валяй дурака. Я, кажется, тебе ясно сказал: действуй помягче.
— Это убийство, Филипп. Без всякого сомнения. Так что мягкость отменяется.