День Праха

Толкнув плечом входную дверь, он вышел наружу. На стоянке царила тьма, непроницаемая, как вязкая смола…

— И у тебя есть доказательства? — спросил Шницлер после короткой паузы.

— Пока только предположения, но очень убедительные.

— Если ты отразишь это в рапорте, можно выиграть время.

— Моя помощница этим уже занимается.

— Какая еще помощница? Я думал, ты работаешь один.

— Я имею в виду местную жандармерию. Они дали мне в напарники капитана, женщину.

Прокурор сбавил тон:

— Да, верно, я и забыл. Ладно. Так что произошло, как ты думаешь?

Ньеман коротко изложил ему свои предположения. Кража произведения искусства. Драка. Неумышленное убийство. О камне он умолчал: Шницлер не любил сложные версии.

— А свод?

— Либо он просто не выдержал тряски лесов, либо вор сознательно его обрушил, чтобы замаскировать свое преступление.

— Н-да, плохо дело…

Шницлер был сильно озабочен. Он всегда тяготел к покою.

— Подозреваемые у тебя есть?

— Мы разыскиваем грабителей церквей. Кроме того, я изучаю досье сезонников. Они тут, на месте, и я…

— Да, кстати, что это за облава на цыган? — прервал его прокурор.

— Ну вот, сразу громкие слова.

— Ты что-нибудь имеешь против них?

— У них у всех судимости.

— Ну и что?

Ньеман вспомнил арестованных, собранных в застекленном боксе. Он ломал голову, стараясь подыскать солидные аргументы в свою пользу. Но все, что он мог сказать, было зыбко, точно призрачный ореол света вокруг фонарей.

— Мне звонили Посланники, — продолжал Шницлер.

— Вот как — теперь они даже пользуются телефонами?

— Только один из них, и притом не самый сговорчивый.

— Кто такой?

— Якоб. Он возмущен тем, что вы посмели ворваться на территорию Обители с оружием в руках. Ты хоть соображаешь, что это для них значит?!

— Я расследую преступление, а это не загородная прогулка.

Шницлер возмущенно запыхтел:

— Ты представляешь, как на это отреагирует пресса?

— Ну, пока никто ничего не знает.

— Не забывай, что ты в провинции, милый мой! И родные твоих подозреваемых наверняка уже оповестили ассоциации, которые их опекают, а у тамошних жандармов наверняка есть близкие, которые, вполне вероятно, работают в местных средствах массовой информации. И завтра утром они раструбят о твоей акции по всему Верхнему Рейну!

Ньеман начал мерзнуть. Он уже не чувствовал пальцев, и его лицо задубело на холоде. Этот разговор ни к чему не вел.

— Есть еще одна проблема, — продолжал прокурор, понизив голос.

— Как и у меня.

— Сбор винограда.

— Что ты имеешь в виду?

— Я в этом ничего не понимаю, но слышал, что его нужно собирать точно в срок, день в день, и в определенных климатических условиях.

— Ну и что?

— А то, что, если они облажаются с этим сбором по твоей милости, нам это будут припоминать все последующие десять лет.

— Филипп, ты поручил мне разгрести эту помойку. И теперь отступать уже поздно.

— Я все понимаю, но я ведь и тебя знаю как облупленного. Ну разыграй это дело low profile, черт подери! Втихую! Помягче!

Ньеману начинала надоедать роль козла отпущения при этом типе, который всю жизнь просиживал штаны в своем кабинете. Он уже было собрался отбрить его, как вдруг услышал сзади подозрительный шорох.

— Ладно, буду держать тебя в курсе, — торопливо сказал он и обернулся. Перед ним стоял Якоб со своей соломенной шляпой в руках, словно гном, выскочивший из детской сказки. Интересно, сколько времени он проторчал у него за спиной?

27

Ньеман расположился вместе с Посланником в зале собраний полицейского участка — тридцать квадратных метров, линолеумный пол, тусклые плафоны, школьные столы, поставленные буквой «п»… Безликая, но вполне доброжелательная атмосфера, типичная для французской администрации.

Якоб, присевший на краешек стула, со своей дурацкой шляпой на коленях, держался сейчас вполне спокойно. Комиссар приготовился было к скандалу, однако гном начал свою речь в самом что ни на есть мирном тоне.

— Мы удивлены… — вкрадчиво начал он.

Ньеман кивнул и дал ему высказаться. Ничего нового он не услышал: скандальный арест исключительно сезонников-цыган, вторжение в Обитель с огнестрельным оружием, риск запоздать со сбором винограда…

То же самое, что говорил и Шницлер, только теперь — елейным тоном. Но Ньеман все-таки предпочел бы звериный рык прокурора.

— Весьма сожалею, — ответил он. — Нам следовало вести себя повежливей…

Якоб закивал, явно довольный услышанным.

Но Ньеман еще не кончил.

— Однако, — продолжал он, — я должен вам напомнить, что вы не имеете права нарушать статьи уголовной юрисдикции нашего государства. Ваша Обитель, даже отличающаяся по духу и правилам от общепринятых норм, тем не менее находится на французской территории. В свете этого факта вы не можете пользоваться ни дипломатической неприкосновенностью, ни чем-либо иным в том же роде.

Он говорил, четко произнося каждый слог и намеренно прибегая к специальному жаргону Гражданского кодекса.

— Но послушайте, — возразил анабаптист (его щеки начали интенсивно багроветь), — в чем вы обвиняете этих рабочих?

Ньеман сокрушенно покачал головой, сделав вид, что заранее сожалеет: