День свершений

— Да нет, — досадливо отозвался старший. — Заскучал. Припасов до дуры, а скормить некому. Айда, этот не отстанет.

— Ребята! — крикнул профессор отчаянно.

Мальчики помладше, прихватив хлеб, подошли к старшему с двух сторон; опираясь на их плечи, он встал на немощных ногах, и все четверо пренебрежительно, неспешно двинулись к узкому лазу, ведшему дальше в глубь развалин. Сухорукий обернулся и крикнул профессору:

— Надень резинку, простудишься!

Профессор молчал и поворачивался за ними — он чувствовал, что ему нечего сказать. Девочка с куклой, путаясь в полах пиджака, юркнула в темную щель, затем протиснулись мальчишки. Тогда профессор бросился за ними — и не смог протиснуться. Он извивался, пытаясь проскользнуть в бетонные неровные челюсти, готовые разодрать комбинезон, и в этот момент в шею ему несильно ударил камушек, и девочка серебристо рассмеялась сзади. Ребята успели какими-то ходами обежать вокруг; продрогшая фигурка в расстегнутом полосатом пиджаке до щиколоток босиком стояла на острых обломках с другим камнем в лапке и смеялась.

— Дура, сейчас стрельнет, — сказал невидимый сухорукий.

Девочка прянула за стену, успев-таки бросить, камень глухо тукнул в бетон. Профессор рванулся за нею. Но никого уже не было — только мертвая синяя тишина.

— Ребята!! — срывая голос, закричал профессор, — У меня и оружия-то нет! — и пошел вдоль груды развалин, заглядывая в каждую щель и крича. С губ его слетал пар, светившийся голубым светом в лучах нескончаемой, неимоверно далекой электросварки голубого солнца.

Из темного входа в купол раздался приглушенный долгий механический стрекот и смолк.

Профессор узнал его. Это работало печатающее устройство компьютера. На станции кто-то был.

Бесплотно проплыла в голове мысль об автомате, оставленном на сиденье, но тут же, словно возвращенный запоздалым эхом, раздался в ушах профессора его собственный голос: «У меня и оружия-то нет!» Напоследок глубоко дыша воздухом необозримого простора, неподвижным и стылым, профессор двинулся вперед. Песок с мягким шумом подавался под ногами.

Тускло освещенная пультовая на втором этаже была завалена ворохами бумажных лент; рыхлые груды шевелились и колыхались от сквозняка. Профессор замер, нерешительно выбирая, куда поставить ногу, и тут человек в одном из кресел у пульта — в гермокостюме и надетом поверх странном, самодельном черном балахоне, напоминающем отдаленно рясу, — заметил его и закричал, будто расстался с профессором полчаса назад:

— Иди, иди сюда! Я что-то не могу встать.

Профессор шагнул вперед, топча проминающиеся кольчатые сугробы, испещренные вереницами нулей.

— Отлично! — возбужденно крикнул человек в балахоне. — Наконец-то! А что, уже мир? — как-то обескураженно спросил он. — Шлем можно снять?

— Уже давно мир, — ответил профессор спокойно и присел на краешек стула. — Но шлем пока оставьте, хорошо?

— Хорошо… — растерянно ответил человек в балахоне. Помолчал. — Понимаешь… Он не соглашается.

— Кто?

— Он. Я все отладил и молю вторую неделю. Он отвергает все доводы, — человек в балахоне перебросил какой-то рычажок на пульте, застрекотал перфоратор. Бумажная лента, вздрагивая, поползла наружу, и человек отпрянул с отчаянным стоном: — Вот… опять… выключил.

Профессор привстал посмотреть — по ленте текло: «0000000000…»

— Мутаций молю! Ты не понимаешь!! — вдруг выкрикнул человек в балахоне, как бы осененный новой мыслью. — Наука развивалась в отрыве от культуры. Ее фундамент закладывали наивные гении, из-за своей исключительности мучимые комплексом вины перед стадом тупых полуголодных животных. Гениям казалось, что стоит накормить этих безудержно, как крысы, плодящихся скотов — и дух воспарит у всех. Но вместо этого рты разевались все шире, а душа все усыхала. И наука продолжала, продолжала гнать синтетические блага! Я первый — первый! — использовал ее по назначению! Я создал надежные средства коммуникации с богом!

— Ах, вот как, — проговорил профессор.

— Структура бога выводится из структуры молитвы, — горячо объяснял человек в балахоне, а профессор тем временем сосредоточенно оглядывал находящиеся под током пульты. — Молитва есть кодированный сигнал, распадающийся на ряд отрезков, каждый из которых несет понятие определенного объекта. Дождь. Хлеб. Схема бога, следовательно, распадается на два блока: предварительного усиления и перекодировки. Во втором понятие материального объекта трансформируется в соответствующий материальный объект. В первом сигнал насыщается энергией до такой степени, чтобы перекодировка стала возможной, то есть чтобы каждый отрезок сигнала оказался энергетически равен означенному в нем объекту по известной формуле «е равно эм цэ квадрат». Только радиоволны способны достичь расположенного в глубоком вакууме вводного устройства бога!

— Я понял, спасибо, — сказал профессор.