День за два. Записки «карандаша» чеченской войны

– Ай, какой мультик? Тут такой мультик, ни в каком мультике тебе не покажут, – ещё сильнее возмутился старшина и закурил. – Ай, я понимаю, бить нехорошо. И я не против комитета этого. Солдат тоже человек с правами своими. Но почему про права помнят, а про обязанности не помнят? Мне что делать с солдатом, если он не умеет устав караульной службы выучить? Домой его отпустить? А кто тогда служить будет, если всех домой отпустить, если у всех мама их приедет и будет кричать на командира полка? Вы кого вырастили, хочу я у этих мам спросить? Мужчину? Нет. Вы зачем в армию сына отправили? Чтобы мужчиной стал? Ай, опять нет. Они ни за что отвечать не приучены и мне их этому учить не дают. У них одни права и никакой ответственности. А у меня наоборот, одна ответственность и никаких прав. Ай, они скоро меня сами бить будут, а я и слова против не скажи. Это так можно? Ай, у меня дочки растут, им замуж за кого выходить? За этих вот, маминых сынков, которые выспаться не могут?

– А, у меня дед так считал, – сказал я, тупо уставившись в крышку стола. – Если человек до окончания школы не понял, что и как, где хорошо, где плохо, как можно, а как нет, то его только бить и остаётся, по-другому он уже не поймёт…

– Правильно говорил твой дед, мудрый был человек, – не вытерпев, Гафур сам разлил самогон по стопкам и предложил. – Давай за дедов наших, и за тех, что по роду нашему учили нас, как надо, и за тех, что в армии тоже учили…

– Ай, не спеши, – остановил прапорщик и, взяв стопку, встал. – Третий тост.

«Точно, и как сам забыл?», – пронеслось в моей голове.

Стало скверно и, встав со стула, я выпил первым. Не чокаясь. Молча. Скопом вспомнив всех погибших из нашего полка и никого отдельно. Впервые их лица стёрлись из памяти, и я испугался, понимая, так быть не должно, обязан помнить всегда и каждого в отдельности, и в тоже время не подозревая, что они ещё долго будут стоять передо мной, как живые, но с годами, всё-таки, уйдут насовсем и я даже стану путать их имена и фамилии. Может, поэтому мой дед не рассказывал о войне? Не помнил, кого и как звали из тех, с кем шёл в атаку, а возвращался один и день ото дня забывал их лица. Сколько их, павших за Родину за всю историю, за все войны? Разве каждого упомнишь?

Я устало сел и, дождавшись, когда выпьет Татарин, попросил у него сигарету да жадно задымил.

– А ты сам давно из госпиталя, старшина? – спросил Гафур. – Как колено? Смотрю, бодрячком.

– Ай, какой бодрячком, – отмахнулся прапорщик. – Это я по части без палочки хожу, перетяну и двигаюсь потихоньку. Да, меньше стараюсь ходить, чтоб не уставать, всё больше здесь сижу. А если по дому, так без поддержки жены и шагу не могу сделать. Ай, месяца ещё нет, как из госпиталя. Реабилитацию предлагали, а я отказался, и без того навалялся на койке, воротит от неё.

– А чего не комиссовали? – спросил я.

– Ай, умный какой, – недобро усмехнулся старшина. – А семью мою кормить кто будет? Ты? Или Татарин вот? Или, может, сам командир полка? Ай, так у него своих девок, аж трое…

– Так пенсия же по инвалидности полагается, – напомнил я, перебивая прапорщика. – Ранение боевое, не шутка…

– Ай, какая там пенсия? – отмахнулся Арутюнян, опять разливая по стопкам самогон. – Десять кругов ада пройдёшь, пока выбьешь её себе, а мне ходить нельзя много. Ай, в армии теперь платить начали хоть чуть – чуть. Новый президент молодец, правильный. Знает, что если армия голодная, то стране не быть. Даже стыдно, что голосовать за него не стал в марте.

– А за кого голосовал? – спросил Гафур, но по его глазам было видно, ему вовсе неинтересно, что ответит собеседник.

– Ай, за Зюганова, – хмыкнул старшина и поднял стопку. – За кого ещё, если не за коммунистов? Они армию держали, как надо, потому советская армия везде побеждала. Ладно, давайте теперь за дедов или за что ещё хотите…

Чокнулись.

– За всё хорошее, – сказал я и, выпив залпом да крякнув, закусил салом.

– Старшина, нам бы увольнительную в город на завтра. Прибарахлиться перед домом, чтоб, как людям, прийти к родным, с подарками, – попросил Гафур. – Выпиши сейчас, а то сменишься, а Залепухин, чёрт, откажет, знаю я его.

– Ай, какой Залепухин? – улыбнулся прапорщик, вновь закуривая и вальяжно откидываясь на спинке стула. – Ротный ваш, петух абаный, в штаб полка подался, помощником по службе войск. Крыса канцелярская. Ай, я теперь ротой командую, пока никого не назначили…

– Да, ладно, человеку расти надо, – парировал я.

– Ай, он бы лучше на войне рос, как все нормальные офицеры, – Арутюнян выругался на армянском и добавил. – Телятников был бы хорошим ротным. Жалко, убили. А этот шакал, а не человек.

Усмехнувшись, мы с Татарином переглянулись. Прапорщик был прав.

– Выпишу я вам завтра увольнительные. Утром. И ко мне, кушать, и в баню пойдём, и всё, как надо сделаем, – старшина неожиданно и тихо заплакал. – Ай, как я радый, что вы живые, ребята. Как я радый…

От вида плачущего офицера, нам стало не по себе, и мы сначала робко, затем посмелее принялись успокаивать прапорщика, а потом долго ещё сидели за столом, ели, пили и даже пели.