День за два. Записки «карандаша» чеченской войны

– Да, пошёл ты, – огрызнулся я, понимая, не по делу обозлился на товарища, и вдруг испугался, что вспышки подобной необоснованной агрессии будут сопровождать меня всю оставшуюся жизнь.

И впрямь, не случилось бы, как с Башкой.

– Скоро готово будет, – объявил Гафур, не обидевшись на мои слова. – Надо бы венички запарить. Ты не спросил у старшины, есть у него веники?

Пережёвывая сыр, я мотнул головой и подкинул в печь ещё пару поленьев, потолще. Ощущая, что и впрямь стало жарко, предпочёл остаться в одних подштанниках. То же самое сделал и Татарин, обнажив на тощей смуглой груди татуировку, похожую на ту, что уже несколько месяцев, как прижилась у меня на левом предплечье. Скорпион с раскрытыми клешнями и поднятым вверх жалом.

Гафур допил пиво и, скучая, попросил:

– Ты вчера не дочитал. Почитай ещё, а.

– Нет, – упрямо ответил я.

– Обиделся?

– На что?

– Сам знаешь, старшина не любит про первую войну вспоминать. Их тогда в Грозном сильно потрепали, – Татарин накинул на голые плечи бушлат и вышел на улицу. – Ладно, пойду, спрошу про веники.

– Можно подумать, мы про вторую будем вспоминать с любовью, – зло усмехнулся я, оставшись один и, вспомнив о дневнике, внезапно решил его уничтожить.

Сжечь. Чтобы и следа не осталось. Ведь это же память о войне, а я не хочу помнить.

Словно в атаку, я рванулся к своему вещмешку, одним ловким, хорошо заученным движением развязал его и вынул оттуда толстую тетрадь. Вернувшись к печи, я, не опасаясь обжечься, голой рукой откинул створку, и в лицо мне пыхнуло нестерпимым жаром. На минуту я замешкался. Огромное пламя, жаждавшее новой пищи, будто говорило: «Отдашь её мне, сожру и тебя. Ты не существуешь без своего прошлого, записанного на помятых страницах в клеточку».

Быстро пролистав их, я пробежался взором сумасшедшего по строчкам и ничего в них не понял. Не узнал ни одного, написанного мною слова. Это не я писал. Я не мог этого написать. Я, вообще, терпеть не могу писать. Не моргая уставившись на пламя, я мысленно ответил: «А я и не хочу существовать с таким прошлым», и протянул руку с тетрадью, но тут же отдёрнул, скривившись от резкой жгучей боли в запястье. Горячая тетрадь выпала на пол и притихла испуганно в ожидании дальнейшей расправы.

– Шайтан! Совсем спятил? Может, тебе комиссоваться, как Башке? – передо мной стоял Гафур.

С толстым берёзовым веником, чьи ветви оставили на моей руке бледно-розовые царапины.

– Дай сюда, – Татарин поднял с пола тетрадь и спрятал в свой вещмешок, накрепко его затянув. – Закрой, а то искра вылетит, пожар будет.

Я послушно закрыл дверцу и почувствовал, что мне хочется плакать, но позволить себе подобной слабости не смог.

– Успокоился? Садись, стричься будем, я у Арутюняна машинку взял, – скомандовал друг, уперев железными ножками в порог армейский тяжёлый табурет.

Подчиняясь команде ефрейтора, без интереса спросил:

– А сам он где?

– Позже подойдёт, шашлык жарит. Молчи, не отвлекай. Сто лет не стриг, рука может дрогнуть, – ответил Гафур, сосредоточившись на работе, но, спустя всего минуту сам не выдержал тишины и, елозя туда-сюда машинкой по моей порядком заросшей голове, пошутил. – Слушай, Курт, а тебе же теперь бухать совсем нельзя, ты дуреешь сразу. Я видел одного такого. Сосед мой. Он толи в Карабахе был, толи в Приднестровье, толи ещё чёрт знает где, но такой же, как и ты, контуженный на всю голову. Чуть что не так, не по его, сразу или себя кокнуть пытается, а его все за руки, ноги держат, уговаривают, или за кем другим с ножом гоняется, завалить грозится…

А точно ли Татарин шутил? Может, правду говорил? И как мне тогда?

Размышляя, что и в самом деле, сколько всяких войн в моей огромной, лично для меня всё ещё советской стране случилось за какие-то жалкие десять лет, даже чёрт не разберёт, кто из нас на какой был, я поменялся с Гафуром местами.

Это же, как теперь людям отвечать, коли спросят? Был на чеченской войне. И тут же обязательно добавлять: «на второй». А что, ещё и первая была? Да, в девяносто пятом и девяносто шестом. И наша, вторая, существенно отличается от той, первой, что утверждал любой офицер, которому посчастливилось увидеть обе. Первая была тяжелее, кровавее и глупее оттого, что непонятнее. Мы же воевали уже с максимальным соответствием тактике ведения боевых действиях в тех или иных условиях, но и то жуткие конфузы случались. Вспомнить тот же Сергиево-Посадский ОМОН. Чего уж говорить о первой чеченской, когда войска в Грозном постоянно накрывала то своя артиллерия, то своя авиация.

Подождите, подождите, а если была первая чеченская, вторая чеченская, то это же значит, что ещё и третья может начаться. Хо, ещё как может. Стоп. Первая в девяносто пятом, вторая в девяносто девятом, а что же тогда было в середине девятнадцатого века? Поэт Лермонтов, он на какой по счёту чеченской войне был? Да и после революции на Кавказе тоже, вроде бы, какая-то войнушка была. Опять с чехами дрались. А за что?