Деревенские адвокаты

Гость, что вышел из мрака, тихонько покашлял. «Сюда!.. Сюда!..» — донесся шепот из дома. Гость нагнул сидящую на длинной шее маленькую голову и боком просунул в полуоткрытое окно. А сам, будто на скачках бежал, носом сопит, сердце так и колотится. Еще бы не колотиться! Вот–вот он к молодой женщине в объятия нырнет. Вот–вот с чмоканьем в губы поцелует. Вот–вот… Трах! Все померкло, помутилось в голове оглушенного ухажера. Что такое, что случилось? А случилось вот что: Сагида захлопнула открытую створку, сжала со всей злостью. Голова у гостя в доме, а сам на улице. Краешек рамы как раз на кадык пришелся. Кричать боится, вырваться мочи нет. Второй рукой Сагида ухватила нос «жениха» в горсть и принялась терзать, крутить его вправо, влево, вверх и вниз. «Распутник! Бабник! Вот так подвешивают за нос! Вот так! Понежишься ты у меня в объятиях, как же! Рыбак нашелся! — Она в ярости чуть не вывернула нос с корнем. — Да я тебя без мошны оставлю, потомства лишу, козел! Вот тогда и посмеешься над женщинами. Ну, исполняй свой зарок, вражина!» Нажип подергался, попытался вырваться и сник. Вдруг он начал хрипеть.

Сагида отпустила ручку створки. Нажип, качнув ветки черемухи, медленно сполз на землю. Сагиду охватил ужас. Но страх ее был недолог. Тот скоро пришел в себя, встал, помотал головой и, шатаясь, направился к воротам. Дальше объясняться не стали. Поняли и без слов…

Наутро нос разнесло, что бельевой валек. Три дня Нажип не выходил из дому.

— О господи, опять избили, — убивалась жена, — уж больно и сам ты задиристый. А теперь и глянуть страшно…

— Хоть ты не кулдыкай, ради бога.

— Болит?

— Горит.

Жена спустилась в погреб и подняла в кастрюле снега.

— На, сунь свой нос сюда, может, поутихнет.

Нажип с головой влез в кастрюлю. Боль скоро утихла, но зеркало ничего отрадного не показало: цвет и величина оставались почти те же. Вместо черно–красного страшилища торчало сине–красное чудище.

Заходили проведать мужики, удивлялись: «Вот так нос, братцы, на всю волость нос». Сам хозяин пострадавшего носа толком ничего не объяснил, буркнул лишь: «Было дело…», так и сострадатели допытываться не стали. На четвертый день, когда «бельевой валек» поблек и утянулся, Нажип вышел на люди. Но и оставшегося хватило, чтобы незадачливый сват получил прозвище Нажип с Носом. С полным на то правом. После того случая прославленный нос лет пять к чужим женам не принюхивался. Вроде бы ни скрытого соглядатая, ни случайного свидетеля пылкому ночному свиданию не было. Шума, чтобы соседей поднять, тоже не разнеслось. Разве что куры с насеста видели да сова из–под банной застрехи услышала? Однако дурные слухи — что керосин в глиняном горшке, насквозь просочатся. Нос Нажипа еще и на место не сел (впрочем, прежнего обличия он так и не принял, одна ноздря сплющилась, кончик торчал вверх), появились «Припевки про нос».

Бей, каблук, назло беде,

Сунул нос я к Сагиде,

А теперь свою красу

В кулаке домой несу!

На базар, Нажип, ступай,

Нос покрепче покупай,

Нос крючком — небось тогда

Сразу клюнет Сагида!

Нос и шея — вот и вся

Красота, как у гуся.

За любовью зря погнался —

Сам же с носом и остался!

Но и припевки эти скоро забылись. Песенки и анекдоты про мужскую дурость и оплошность отчего–то вкус теряют быстро. Это про женщину — коли зацепилось, так уж на всю жизнь, не отдерешь. Да, частушка забылась, но прошло время, и отголосок ее вернулся.

ТАЛАК! ТАЛАК! ТАЛАК!

Халфетдина ранило под Варшавой, снарядом оторвало левую ногу по самое колено. На деревянной ноге и с солдатским крестом на груди вернулся он домой. Стараясь не стучать деревянной култышкой, вошел тихонько в дверь и замер. Хлопотавшая возле печки за занавеской Сагида дверного скрипа не учуяла.

— В этом доме калек принимают? — сказал осевшим голосом муж и опустил солдатский сундучок на пол.

— Халфетдин! — вскрикнула жена. Еще не увидев, она узнала его. — Халфетдин! — Бросилась, прильнула к мужу. — Ты ли это? Господи, живой, здоровый! Господи! От радости ведь умру! — всхлипывала она и терлась лицом о грудь мужа.

Услышав, что мать сейчас умрет, игравший на полу четырехлетний их сынишка пустился в рев. Только тогда Сагида оторвалась от Халфетдина и взяла ребенка на руки. Мальчишка барахтался, отбивался изо всех сил, но она сунула его в отцовские объятия.

— Сынок, это ведь твой отец! Не плачь! Смотри, и усы есть! Как на карточке.

Мальчик тут же затих. Откинулся чуть и с размаху тонкими ручонками обнял отца за шею, и так крепко сжал, что от тоски и блаженства тот чуть не застонал.

— Живой–здоровый, целый–невредимый! — радостно причитала жена.

— Нет, Сагида, не целый, не здоровый, видишь, на одну ногу убавился.

Но Сагида на ногу даже не посмотрела.

— Пусть! Зато сам весь целый. Сын целехонек. Я цела. Все трое целые и вместе. — Она засмеялась. — С ума ведь сойду, господи!

Доволен был Халфетдин, Дом, хозяйство, живность–скотина — все в сохранности. Женой налюбоваться не мог. Расцвела, налилась, вызрела — вот какая славная жена ждала его!

Короткими летними ночами он даже лампу гасить не давал.