Деревянная грамота

— А не мог, куманек. Вонифатий сам себе не хозяин, над ним старший брат Андрей есть, тот — всем имуществам хозяин. И Андрей с Лукьяном Беляниным только что в бороды друг другу не вцепляются. Вот Вонифатий и догадался выпросился у брата в Соликамск ехать, управляющего соляными промыслами сменить. И так подгадал, что сразу и невесту с собой из Москвы увез. А Авдотьица про это знала и в ноги Вонифатию поклонилась — возьми, мол, с собой! Садись в сани, куманек, до Яузы довезу и дальше поеду своего непутевого с гуслями искать. Сыщу — как Бог свят, по шее дам за все его пакости!

Они разместились поудобнее, Настасья взяла вожжи, чмокнула, конь сперва зашагал, а там и грунью пошел.

— Одного не пойму — как девка с Неглинки могла с белянинской племянницей сговориться, — признался Данила. — Гостиной сотни купцы своих дочек как боярышень берегут.

Ему неловко было говорить Настасье в затылок, и он подался вперед, для чего пришлось обхватить девку. Но как раз на это Данила и не жаловался.

— Ну, как вышло, что Авдотьица взялась Калашникова с белянинской дочкой сводить и почему это у нее получилось — я тебе растолкую, — сказала Настасья. — Обычно этим женщины средних лет и почтенного звания промышляют, чтобы комар носу не подточил. И Вонифатий, высмотрев Любушку в церкви, свою крестную засылал. Да только вот в чем беда — Белянин высоко мыслью вознесся, надеялся, что с княжеским родом породнится. Пробовал однажды княжну Обнорскую за сына взять, обжегся, все равно неймется!

— Знал бы, кому за это в пояс кланяться! — напомнил Данила Настасье ее участие в разоблачении преступного княжича с сестрицей.

— Любушка Белянину не родная дочь, а племянница, от старшего брата Иннокентия осталась. У него самого сперва сыновья, а потом уж дочери рожались. Он понимал: коли Любушку хорошо выдаст — и дочерей тоже в родовитые семьи пристроит. И потому мамка Любушкина берегла ее — пуще некуда! Стало быть — увозить надобно… Вонифатий с крестной и так, и этак замышляли — не выходит! И тут-то мы, веселые, им подсобили…

— И в это дело ты впуталась! — изумился Данила. — И тут без тебя не обошлось!

Настасья снова расхохоталась.

— Не поверишь, куманек, — без меня обошлось! А заварила кашу-то Федосьица. Помнишь, как летом наши Белянина тешили да от облавы убегали?

— Да уж помню. Вы бы за Семейку-то Амосова хоть свечку Богородице поставили, — упрекнул Данила. — Он же всех спас!

— Семейку твоего я знаю… — Настасья помрачнела на миг, но вновь заговорила весело, с обычной своей распевной лихостью. — И вот что Федосьица девкам на Неглинке потом сказывала: пока Томила с Филаткой купца тешили, она с Дуней за кустам стояла и глядела, какие женщины и девки на крыльце собрались. Да и обомлела! Мамку Любушкину она признала. Мамка-то, куманек, — из наших!

— С Неглинки, что ли?

— Догадлив ты, куманек! Погуляла та Ефросиньица немало, потом вздумала, что пора и честь знать, — исчезла. Куда-то подалась, где ее отродясь не видывали, и там замуж вышла и овдовела. А с мужниной родней она поладила, за нее слово замолвили, и в комнатных женщинах у одной купеческой женки оказалась. А это была Иннокентия Белянина семья, и женка брюхатая ходила. Ефросиньица-то после смерти мужа тоже брюхата оказалась, вот в семье и решили — коли что, будет хозяйское дитя кормить. И родила она сыночка, да не зажился на свете, и стала Любушке мамкой. И жила в мамках до самой чумы. В чуму и Иннокентий, и жена его, и младшие дети, и чуть ли не вся дворня померли. А Любушку вместе с мамкой Лукьян Белянин к себе взял. А наши девки ее не скоро приметили — она со двора редко выходила. Пробовали с ней в церкви заговаривать — знать никого не желала. И звать ее ныне Ефросинья Архиповна, и ходит в шубе с хозяйского плеча! Федосьица ее потому лишь и признала, что Марьица Мяскова ей как-то показала на улице Ефросиньицу да рассказала все ее святое житие…

— Вон оно что… — Данила даже головой покачал.

— Вот когда Вонифатий с крестной до Любушки добирались, нашлась добрая душа — подсказала следов на Неглинке искать! И Авдотьица взялась свести Калашникова с Любушкой, и к Ефросиньице приступила, и принялась ее пугать живы-де те товарки, с кем ты блудила, и коли заговорят — сгонит тебя твой купец со двора в тычки! Не позволит свое невинное дитятко лелеять!

— Авдотьица-то?

— Она, куманек, когда припечет — сурова. Бывало, напьется какой-нибудь гость пьян, денег платить не хочет, над девкой измываться примется, — так сразу Авдотьицу звали. Она уж наловчилась брови сдвигать да лаяться. А тут ей Вонифатий денег пообещал, да когда эта Ефросиньица стала Любушке потворствовать — и ей подарков немало перепало.

— Будет ей наутро от Белянина подарок! — воскликнул Данила.

— А не жадничала бы — с собой бы увезли. В Соликамске она, глядишь, опять бы замуж пошла, там на промыслах мужиков много, а баб мало. Ничего, не пропадет! Коли со двора погонят — есть ей куда идти. И Авдотьица ей столько всякого добра передала — впору лавку открывать! Вонифатий ни сукна, ни камки, ни кисеи, ни полотен добрых для нее не пожалел.