Деревянная грамота

Раз уж выпало сидеть в санях и ждать, он снова, в который уж раз, принялся перебирать подробности дела о грамоте. Тело утащили люди Одинца это ясно. Настасья, не зная, проговорилась: Авдотьица призналась атаману, что конюхи участвуют в розыске, и он не послал ее с этими бреднями в общеизвестном направлении, а научил подсунуть конюхам иной след... Кабы он был тут ни при чем - то и мудрить бы не срал... или стал?..

Но для чего Одинцу с братией вообще понадобилось мертвое тело? Почему выкрали - ясно: боялись, что к ним прицепятся из-за деревянной книжицы. Но тело-то им на кой ляд сдалось?

Или при теле было еще что-то, наводящее на умную мысль тех, кому велено вести розыск?

Данила постарался вспомнить бедного парнишку - чистенького, нарядного, в матерью или сестрами вышитой сорочке... Может, крест на груди был приметный? Может, ладанка с особым смыслом?

Ведь рано или поздно объявилась бы родня старого Трещалы! И родители парнишки объявились бы! Чего ж добивались воры?..

Не оттуда, куда входила, а совсем из другой калитки, шагов на полсотни дальше, появилась Настасья с мешком, быстро подошла, забросила его в сани.

- Слушай, куманек! Я тебя до самой Яузы не довезу - мне поскорее возвращаться надобно! Тут Томилу, оказывается, ждут! Ох, подкараулю живого места на нем не оставлю! Да и Лучке достанется!

А ведь Томила похвалялся Перфишке, будто грамота - у него с Трещалой, вспомнил Данила. Врал, чтобы Перфишка к ним Нечая привел? Но какой же загадочный смысл имеет это треклятое дедово наследство, коли ради него знающий многие тайны кулачных боев человек не побоялся нажить себе таких врагов, как Одинец с братией?

Но врал ли Томила?

Ведь носился же он, как очумелый, по Красной площади в день, когда сыскалось мертвое тело! Или он выслеживал кого-то, к этому делу причастного?

Одинца? Соплю? Еще кого-то, пока неведомого?

- Погоди, кума. Не надо меня на Яузу везти - я с тобой останусь.

- Это еще зачем?

- А чтоб тебе не одной с Томилой разбираться.

- Ну, куманек! Да одна-то я больше добьюсь, чем с тобой! Думаешь, он на меня руку подымет?

- Всяко бывает...

- Так ведь и я - не боярышня! Думаешь, я по ночам безоружная хожу? А вот коли он со мной мужика увидит - точно драка будет. Он ведь биться-то умеет, его старый Трещала еще поучить успел...

- А что, кумушка, многих ли старый Трещала биться учил?

- Многих, куманек.

- А Одинца с Соплей?

Настасья задумалась, припоминая.

- Да, были вроде на Москве такие бойцы... Одинец ведь - стеночный атаман? Коли тот самый - то и его, поди, Трещала учил.

Данила почесал в затылке.

Как-то Тимофей рассказывал - несколько лет назад подьячие Разбойного приказа проворовались - кто-то из них за деньги столбцы переписал да и отдал человеку, к которому сведения попасть не должны были. И у всех подьячих, даже Земского приказа, даже безместных, что с Ивановской площади, на всякий случай образцы почерка брали. И вроде бы можно даже по почерку сказать, у кого и когда человек писать учился...

Если применить эту мудрость к кулачным бойцам - то те, кого обучал Трещала, бьются примерно на один лад, и Данила уже видел, как именно. А Богдана Желвака учил совсем иной мастер, и так научил, что для Богдана Сопля - не противник! Очень внимательно следил Данила за их боем и въяве увидел то, о чем Богдаш толковал, - и свиль, и скруты...

Конечно же, он понимал, что против сильного стеночника не устоит, у стеночника такой удар - коня с копыт сбить может, а состязаются они промеж себя порой так - кто больше полновесных ударов выдержит. Но он уже не видел ни в Сопле, ни в Томиле опасных соперников! Он знал, чем их можно одолеть! А остальное в тот миг заменил ему боевой порыв, замешанный, чего греха таить, на давней его хворобе - шляхетской гордости...

- Нет, кума, я с тобой останусь.

- Да на кой тебе?

- Нужен мне Томила.

- Так что ж, мне с тобой тут полночи на улице торчать? В тепло-то я тебя взять не могу - там гуляют, а ты человек посторонний...

- А ты меня к медведям спрячь, - усмехнулся Данила. - Я бы с ними поладил.

- Дались тебе медведи...

Некоторое время они стояли молча, потом Настасья подошла и прижалась к Даниле.

- Обними, куманек, теплее будет. А то, чтоб согреться, плясать позову.

- Никогда не видывал, как ты пляшешь.

- Коли хочешь, в субботу с собой возьму. Мы на богатый двор званы, и с куклами, и с медведями. Я тебе и на гудке сыграю. Меня ведь потому гудошницей прозвали, что лучше меня на Москве нет. Дай мне гудок - что хочешь изображу, хоть веселье, хоть тоску, хоть божественное. И во все душу вложу...

- Ты уж вложила раз душу - дьяк Башмаков заслушался, - напомнил Данила.

- Эк чего вспомнил! - развеселилась девка. - Про девичьи горести рассказывать - большого уменья не надо. Мне та Настасьица, которая Русинова, рассказала свою печаль, а я и запомнила, как она чуть в рев не срывалась. Ты вот хоть бы медведя изобрази - как он на задние лапы встает, как он пляшет! Это потруднее будет.

Настасья отошла, опустила голову, постояла и - преобразилась.