Деревянная грамота

Был он в тех зрелых мужских годах, когда черную курчавую бороду уже пробила седина, однако сила не убавляется, а даже крепнет. И весь казался сбитым и склепанным не по человеческому размеру – большое лицо, бородища – до середины широченной груди, и в тулупе своем – поперек себя шире, хотя и немалого роста.

– Не суйся, Аким! Я его видел, а ты – нет! Я его нарочно к нам зазывал – отвертелся, щенок!

– Ты к нашему парнишке не цепляйся, ты мне отвечай! – Богдаш был неумолим. И даже принялся расстегивать шубу.

– Я тебя знать не знаю! Откуда ты такой на Москве взялся! – высокомерно ответил Сопля. – Много вас таких-то ходит! У себя в Пустозерске или в Кеми первый боец – так и по Москве выступает, как боярин Милославский!

– А ты выходи, выходи! Лаяться-то и бабы на торгу горазды! А ты, Вавила, стой где стоишь! Чтобы свет – поровну!

Не боясь мороза, Богдаш скинул шубу, расстегнул стеганый зипун, чтобы рукам было вольно, и встал не так, как стоят стеночники – левым боком, правая рука готова бить по дуге сверху, а неожиданно – ноги немногим шире плеч и малость присогнуты, переступают, словно пробуя на плотность утоптанный снег, оба кулака – у груди. При этом он слегка покачивался. Вдруг Богдаш несколько раз с силой встряхнул кулаками и вернул их на прежнее место.

Сопля, тоже раздевшись, боком пошел ему навстречу, готовясь бить так, как привык начинать бой: сперва левой рукой несильно, затем во всю мощь – правой.

Богдаш позволил ему подойти достаточно близко, чтобы и левым кулаком Сопля мог ему в плечо нацелиться, и всю душу в удар правого кулака вложить. Однако Богдаш одним движением, повернувшись и малость откинувшись назад, обоих ударов избежал, даже шапки с головы не потерял. Ноги его при этом оставались на месте.

Сопля, не поняв, что произошло, шагнул вперед, норовя повторить оба удара, но когда его левый кулак почти коснулся Желваковой щеки, Богдаш резко мотнул головой – и кулак встретил пустоту. А в следующий миг его правая рука стремительно хлестнула по щеке Сопли.

Тот, выпучив глаза, отшатнулся. И это было не от изумления – пощечина произвела еще какое-то, хорошо известное Богдану действие. Тут уж он перешел в нападение, нанося короткие удары в голову, грудь и плечи Сопле.

Данила смотрел во все глаза – он впервые видел, как дерется товарищ.

Это был не тот охотницкий бой, который он наблюдал прошлой зимой на льду. Богдаш бился так, да не так. И кулаки его двигались, не тратя времени на замахи, а описывая дуги, всякая из которых была опасна. Наконец и Сопля, опомнившись, принялся бить, но бить как попало, словно не видя противника.

– Назад, Сопля, назад! – закричал Одинец. – Хватит с него! Будет ему!

Но назад отпрыгнул как раз Богдаш.

– Мне зато не хватит! Глядите, блядины дети!

Очевидно, Одинец знал эту боевую ярость, которой недалеко и до подлинного безумия. Очевидно, он узнал ее приметы в бешеном бойце и понял, что его подручному угрожает смерть.

Может быть, он и не вмешался бы в любой иной день, а точнее – ночь, может, позволил бы Сопле помериться силой с Желваком по-честному, не заботясь о сломанных костях и прочих прелестях бойцовской жизни. Но наутро наступал четверг – тот самый день, когда государь, как обычно, выедет из Кремля посмотреть бои вблизи, и стеночный, и охотницкий. Этого масленичного четверга Одинец с Соплей весь год ждали и к нему готовились. Нельзя же в последнюю минуту лишить стенку надежи-бойца, а государя – одного из лучших поединщиков!

– Васька! Кузька! Имайте его!

И сам кинулся к Сопле, повис у него на плечах, сгреб в охапку. Сопля рычал и брыкался.

– Вот так-то лучше! – крикнул Тимофей. – Уймись, Богдашка! Не то доской благословлю!

Семейка же оказался рядом с Желваком и схватил его за руку.

– Стой, свет, не то больно сделаю…

– Держите своего! – потребовал Одинец. – Мы своего держим!

– И наш шагу не ступит, – как старший, отвечал Тимофей. – Эй, Аким Одинец, выйди, потолкуем! Мы ведь и впрямь государева служба!

– А кто таковы?

– Да конюхи мы!

– Вон оно что! Слышал, Сопля?

– Врут! – выкрикнул спеленутый собственной шубой Сопля.

– Вот те крест! – Тимофей наконец отпустил доску и перекрестился.

– А коли конюхи, какого рожна под моим забором искали? – вылез вперед ткач. Оказался он маленьким мужичонкой, Одинцу до подмышек, и гляделся среди бойцов парнишкой-недомерком.

– Что, светы, не сказать ли правду? – очень тихо предложил Семейка, Богдановой руки меж тем не выпуская. – И поглядим, что ответят. А ты, Данила, примечай…

– А скажем… – Тимофей вышел вперед. – Такое дело, молодцы, – мы сюда не своей волей забрели, а нас послали. Кто Аргамачьих конюшен конюха может с приказанием послать – вы, поди, и без меня знаете. Так, Одинец? Мы розыск ведем.

– Врет! – в полной безнадежности перебил Сопля.

– А чем мы великому государю грешны? – спросил Одинец. – Плохо его на льду тешим? Старых заветов не храним? Обидели кого?

– Славно тешите! Сам завтра на вас поглядеть приду и за вас об заклад биться, – пообещал Тимофей. – А дело такое – с еретическим писанием связано.