Деревянное яблоко свободы

Правительство надеется, что такое заблаговременное заявление избавит его от печальной необходимости подвергать кого-либо означенным ограничениям».

В связи с этим сообщением среди нашей колонии поднялся переполох. Обсудить возникшее положение собрались в Русском доме. Мы, консерваторы, ретрограды, сидели отдельной маленькой группкой возле дверей. Большинство было не с нами.

– Господа! – взывала с трибуны Варя Александрова. – Правительство нанесло нам жестокое оскорбление. Я считаю, что на это оскорбление мы должны ответить протестом через печать, и чем резче, тем лучше.

– Правильно! – закричала Вера и захлопала в ладоши. Вслед за ней захлопали и другие. Я посмотрел на нее с осуждением, она перехватила мой взгляд и самолюбиво улыбнулась.

– Правильно! – закричала она опять, на этот раз уже из упрямства.

На трибуну выкатилась Щербачева.

– Протест, – кричала она, стуча маленьким кулачком по трибуне, – вы писать не будете! Хватит, дописались! Докатились до того, что нас теперь всех из Цюриха гонят, как, извините, публичных женщин. Если приехали учиться, так учитесь, а если желаете делать революцию, так поезжайте и делайте, а нас в эти свои дела не втягивайте!

Кто-то из нашей группы кричал: «Браво!» Кто-то из крайних кричал: «Долой!»

Щербачеву на трибуне сменила Владыкина. Спокойным голосом она сказала:

– Щербачева, может быть, погорячилась, но по существу дела она права. Писать какие-либо протесты бессмысленно, они не утихомирят правительство, а только разозлят, и будет еще хуже.

– Если вы хотите, чтобы вам плевали в физиономию, – высокомерно сказала Бардина, – можете позволять и утираться. А мы этого не позволим, во всяком случае по отношению к себе, и напишем протест.

– Ну и пишите! – снова вскочила Щербачева. – А мы напишем протест против вашего протеста и напишем, что мы к вашему протесту никакого отношения не имеем.

Обсуждение, если это можно было назвать обсуждением, затянулось. Когда вышли на улицу, было уже светло. Из-за гор уже тянулись первые лучи солнца, и туман клубился над озером.

Расходились кучно и шумно. Вера отделилась от меня и шла со своими «фричами». Кто-то, кажется, Варя Александрова первая затянула:

Вперед! без страха и сомненьяНа подвиг доблестный, друзья!..

Вера шла вместе с Лидинькой и сестрами Любатович и в такт песне размахивала кулаком.

Не сотворим себе кумираНи на земле, ни в небесах,За все дары и блага мираМы не падем пред ним во прах!

Сыпались по плечам льняные волосы Вари Александровой, ярче обычного пылал румянец на щеках Сони Бардиной, как всегда, печальны были глаза страдающей меланхолией Бети Каминской. В памяти многое перепуталось, но иногда мне кажется, что в этот момент я со всей отчетливостью провидел их жестокий удел. Пройдут годы, и в состоянии душевного смятения отравится спичками Бетя Каминская, после побега из ссылки, сломленная общими и личными неудачами, застрелится в Женеве Соня Бардина, Тетка, добровольно уйдут из жизни Женя Завадская, Саша Хоржевская, Катя Гребницкая… Пройдут годы… А пока…

Провозглашать любви ученье

Мы будем нищим, богачам…

Я стоял на тротуаре и смотрел вслед этой малюсенькой группке воздушных созданий, вообразивших, что они ухватились за тот самый рычаг, с помощью которого можно перевернуть всю землю. Они удалялись, уводя за собой Веру, мою Веру, мою мисс Джек-Блэк, ступившую на путь, с которого нет возврата. Сердце мое рвалось на куски. Я готов был бежать за ней, упасть на колени, целовать ее ноги – только бы остановить. Но это было уже невозможно.

Я стоял, прислонившись к столбу газового фонаря, и остывший за ночь металл холодил мой затылок.

* * *

На этом обрываются записки Алексея Викторовича Филиппова, который перестал быть свидетелем жизни нашей героини Веры Николаевны Фигнер. Но мы продолжим наш рассказ, опираясь на другие свидетельства, архивные розыски и литературные источники, среди которых главными будут воспоминания самой Веры Николаевны «Запечатленный труд».

Часть вторая

Глава 1

В театре давали «Севильского цирюльника». Партию Фигаро исполнял новый баритон, о котором в последнее время говорили как о восходящей звезде. Но Екатерина Христофоровна его совершенно не слышала, хотя и сидела в четвертом ряду со своими дочерьми Женей и Оленькой. Она любила эту оперу и давно хотела послушать модного певца, но мысли ее, тревожные и непослушные, все время уводили ее в сторону, и она никак не могла сосредоточиться.