Деревянное море

Свет фонаря из окна широкой полосой падал на оранжевые ковбойские ботинки. С того места, где я стоял, они казались совсем новыми, Я перевел взгляд с ботинок – на ноги, на туловище, потом, помедлив немного, чтобы мой мозг перевел дыхание, я наконец посмотрел ему в лицо.

– Сукин сын!

– Нет, поганец моего сердца!

Это был я, семнадцати лет от роду.

– Я что, умер? Умер, но не заметил как. И вся эта чертовщина творится со мной и вокруг меня, потому что я мертвый, да?

– Не-а.

Он бережно поднял Смита с колен и опустил на пол. Когда он шагнул вперед, свет упал на его рубашку. Сердце у меня в груди подпрыгнуло, потому что я ее хорошо помнил! В крупную сине-черную клетку – я украл ее в Нью-Йорке, в магазине на Сорок пятой улице. Надел ее в примерочной, оторвал все бирки и вышел на улицу, оставив мою старую рубашку на вешалке.

– Нет, ты не умер. Ты не умер, и я тоже не умер. Не знаю, где я был, ну, да и хер с ним – мальчонка вернулся! Ты что, не рад видеть старого поганца?

Поганец моего сердца. Я сто лет не слышал этого выражения. Однажды мой отец пришел забрать меня из полицейского участка. Когда мы с ним вышли на улицу, он схватил меня сзади за шею и как следует встряхнул. Роста он был маленького да и силой не отличался, но если выходил из себя, то мне доставалось по первое число. Может, потому, что я очень его любил, доставлял я ему одни только разочарования. Какая-то моя часть отчаянно хотела, чтобы он мог мной гордиться. Но большая часть совала ему в лицо вонючую задницу и своим дурным поведением говорила – можешь поцеловать в любую половинку. Я не переставал удивляться, почему он продолжал меня любить.

– Поганец ты ебаный, ты ебаный поганец моего сердца. Чтоб тебя черти взяли.

Больше всего меня поразило его ругательство. Отец вообще редко когда бранился, а этого слова и вовсе не произносил. Он был остроумен, любил метафоры и игру слов – «Достучаться до тебя, сын, все равно что пытаться поднять одноцентовик с пола». Кроссворды и палиндромы были его хобби. Он помнил наизусть много стихов, его кумиром был Теодор Ретке[28].

Подобные словечки были так же далеки от его словаря, как Бутан. Но вот теперь он произнес его дважды в мой адрес в течение пяти секунд.

– Прости, па, мне очень жаль, что так получилось.

Он все еще держал меня за шею, прижимая мою голову почти вплотную к своему побагровевшему лицу. Я ощущал жар его ярости.

– Нисколько тебе не жаль, поганец. Если б ты и в самом деле раскаивался, мне было бы на что надеяться. Ты молод и неглуп, но человек ты пропащий. Не думал, что придется сказать такое, Фрэнни. Мне стыдно за тебя.

Этот разговор ничего в моей жизни не изменил, но слова отца меня больно ранили, и рана долго кровоточила. Прежде меня словно хранила от всего и всех моя броня, она даже от отца меня защищала, и вот я остался без нее. После этого я всегда считал, что эта фраза знаменовала собой конец какого-то важного этапа моей жизни.

– Ну?

– Что – ну?

– Я вернулся после стольких лет. Чудо наяву – обосраться можно, а ты стоишь, засунул себе палец в жопу и помалкиваешь.

– Что же я, по-твоему, должен делать?

– Облобызать меня, – он полез в нагрудный карман и вытащил «Мальборо», эту мою любимую красно-белую пачку смерти. Я эти сигареты всю жизнь курю и ни об одной не пожалел. Магда хотела, чтобы я бросил, но я сказал – дудки. – Хочешь?

Я кивнул и подошел к нему. Он встряхнул пачку, и пара сигарет выскочила вверх. Он протянул мне помятую зажигалку «Зиппо». Я ее сразу узнал и улыбнулся. Сбоку на ней было выгравировано: «Фрэнни и Сьюзен – любовь навек». Сьюзен Джиннети, ныне мэр Крейнс-Вью, в ту пору была как кошка влюблена в вашего покорного.

– Я уж и забыл об этой зажигалке. Знаешь, как сложилась жизнь у Сьюзен?

Он прикурил и сделал слоновью затяжку.

– Нет, и не желаю об этом слышать. Нам надо поговорить обо всем, что случилось. Где хочешь – здесь или выйдем? Мне все равно.

Говорил он – ну прямо-таки Джо Кул[29]

, но было ясно, что он бы предпочел выйти на улицу. На мне была пижама – нужно было надеть куртку и ботинки.

Одевшись, я как можно тише открыл заднюю дверь и жестом предложил ему выйти.

– Не бойся, нас никто не услышите Когда я с тобой, никто тебя не хватится.

– Как такое возможно?

Он соединил кончики указательных пальцев.

– Когда мы с тобой вместе, все остальное останавливается, понял? Люди, вещи – в общем, все.

Я опустил взгляд и увидел, что кот вышел из дома вместе с нами.

– Все, кроме Смита.

– Да. Но он нам понадобится.

Я посмотрел на себя юного в футе от меня, потом на Смита.

– Почему я так спокойно все это принимаю?

– Потому что ты давно знал, что это случится.

– Что я знал? Что случится? Чему ты улыбаешься?

– Щас помру от смеха. Ну, пойдем, что ли?

СТРОИТЕЛЬНАЯ ЛИСА

Он харкнул, и в каком-нибудь дюйме от моей ноги на землю громко шлепнулся белый жирный комочек. Я уставился на харкотину, потом медленно повернулся и взглянул на него. Я прекрасно понимал, что он делает и зачем.

– Если я съезжу тебе по морде, я это почувствую?

Его правая рука с сигаретой замерла на полпути ко рту.