Близкие Деррида подчеркивают, как сильно ему хотелось не отпускать сыновей от себя и как легко он впадал в беспокойство из-за малейшего пустяка. Камилла Адами вспоминает: «Во многих отношениях он вел себя как еврейская мамочка. Он мог за обедом или ужином позвонить два-три раза, если у него был повод для волнений. Но его тревога носила еще и аффективный характер. Если дети не приходили вечером его поцеловать, он впадал в настоящее уныние. Неудачное прощание могло его совершенно убить»[750]
.Эта семейная жизнь, которой Деррида так дорожит, с 1972 года расстроилась из-за связи с Сильвиан Агасински. Стремясь все держать в тайне, Деррида соблюдает максимум предосторожностей и не показывается с ней на публике, кроме собраний, связанных с GREPH или издательскими делами. Лишь немногие близкие друзья, например Люсетт Фина, иногда принимают их у себя вместе. Но многие из близких все-таки догадались об этой другой стороне его жизни[751]
. Даже Пьер в возрасте и-12 лет понял, что у отца есть другая женщина: «Дома у него была отдельная телефонная линия; однажды я снял трубку и попал на Сильвиан. В замешательстве она оборвала разговор. Чуть позднее произошла сцена почти как в романе. Мы с матерью и Жаном отправились в Париж, уже не помню по какому поводу. И случайно наткнулись на Жака и Сильвиан в ситуации, не оставлявшей места для сомнений. Но скандала не последовало: моя мать держалась как ни в чем не бывало, и мы поздоровались с Сильвиан так, как будто она была одной из коллег… Думаю, мы даже зашли выпить по стаканчику в кафе»[752].Когда Деррида остается наедине с Маргерит или Сильвиан, ситуация эта переживается нелегко и порождает кризисные моменты и приступы меланхолии. В нескольких письмах, адресованных Роже Лапорту, который и сам испытывал приступы депрессии, Деррида полунамеками говорит обо «всей этой сети», которая парализовала его и в которой он задыхается. Порой он высказывает желание «избрать другой, новый маршрут»[753]
. Несколько месяцев спустя подчеркивает: «И для меня жизнь становится все тяжелее, труднее, теперь она почти невозможна. Не хватает смелости даже поговорить об этом»[754]. Но о том, о чем он не может говорить, он начинает писать. Впервые со времени своего пребывания в Нью-Йорке в 1956 году он снова берется за дневник, представляющий одну из наиболее важных для него форм творчества:Если есть какая-то мечта, которая меня никогда не оставляла, что бы я ни писал, – так это мечта написать нечто в форме дневника. На самом деле мое желание писать – это желание написать исчерпывающую хронику. Что проносится у меня в голове? Как писать настолько быстро, чтобы все, что приходит в голову, сохранилось? Мне случалось возвращаться к блокнотам, к дневникам, но каждый раз я их бросал… Но я всю жизнь сожалею об этом, потому что именно это хотел бы написать: «тотальный» дневник[755]
.В начале рождественских каникул 1976 года Жак Деррида начинает вести две записные книжки. Одна, поменьше размером, содержит подробные замечания об обрезании, это «Книга Илии» (
Деррида, например, пытается составить перечень всех обид, полученных в детстве, быстро констатируя, что они «все тем или иным образом были связаны с расизмом»: «У меня, возможно, не было травм, которые не были бы каким-то образом связаны с опытом расизма и/или антисемитизма». Многие отрывки связаны с темой обрезания, которое, очевидно, кажется ему «
На 23 и 24 декабря приходится очень много записей. Постепенно начинает вырисовываться особый проект с важными целями: