Деррида

Невозможно читать эти записные книжки (в основном до сих пор не изданные), не испытывая при этом некоторую неловкость. Потому что эти тексты больше, чем личные письма, находятся на границе частного и публичного. Как пишет Деррида: «Тот, кто прочел бы эти заметки, не зная меня, не читав и не поняв всего, что я написал в книгах, остался бы к этому глух и слеп, при этом у него возникло бы впечатление, что он наконец-то с легкостью все понимает»

[762]. Хотя их содержание зачастую носит интимный характер, эти записные книжки – все равно часть собрания рукописей, которые Деррида решил передать на хранение в университет Ирвайна. К тому же он неоднократно упоминает их и приводит большие фрагменты из них, частично переработав, в Circonfession – одном из самых замечательных своих текстов. Часть под названием «Послание» из «Почтовой открытки», за которую он берется через несколько месяцев после этих заметок, – почти прямое их продолжение. После знакомства с этими записными книжками невозможно их не учитывать.

Даже если абстрагироваться от вопросов литературы и философии, ясно, что Деррида переживает глубочайший кризис. «Атмосфера катастрофы», в которой, как ему кажется, он пребывает, в некоторые дни лишает его способности писать. Сердечные терзания, которые он испытывает, упреки с той и с другой стороны, на которые он должен отвечать, снова пробуждают в нем склонность к меланхолии и заставляют еще сильнее ощущать страх смерти. Как он отмечает 31 декабря: «Расщепление Я, по крайней мере в моем случае, – это не просто трансцендентальная болтовня».

Я (как) тот, кто, вернувшись из очень долгого путешествия (вдали от всего, от земли, мира, людей и их языков), пытается постфактум вести бортовой журнал при помощи забытых, фрагментарных, рудиментарных инструментов, доисторического языка и письма. Понять то, что произошло, и объяснить это при помощи камешков, кусочков дерева, жестов языка глухонемых до овладения этим языком, нащупывать вслепую до создания азбуки Брайля… а они будут вас по всему этому реконструировать. Если бы они знали, то испугались бы и даже пытаться бы не стали[763].

С 3 января 1977 года после «ужасного дня», о котором он не хочет ничего говорить, кроме того что «в нем одном уместилось больше целого мира», записи становятся реже. Они полностью прерываются в конце февраля в момент драмы, о которой он умалчивает, потому что «никогда не надо ничего говорить о тайне», но о которой можно предположить, что это была сердечная драма.

Мне удалось найти совсем немного писем, относящихся к первым пяти месяцам 1977 года. А 21 февраля Деррида пишет Полю де Ману, что причина, по которой он выслал ему программу семинара, который должен вести в Йеле, с запозданием, состоит в том, что он «несколько дольше обычного думал о том, чтобы его прекратить»[764]. Деррида, очевидно, работает по минимуму, пишет мало, еще меньше ездит[765]

.

Его пребывание в Оксфорде в начале июня – отправная точка для «Посланий», которые составляют половину «Почтовой открытки». Публикация придаст этой странной и в то же время восхитительной переписке сложный и почти неразрешимый статус, к которому я еще вернусь, но все говорит о том, что оригинальная версия, тогда еще не предназначавшаяся для какого-либо проекта книги, была адресована Сильвиан Агасински. Первый фрагмент датируется 3 июня 1977 года:

Да, ты была права, отныне, сегодня, сейчас, в каждое мгновение на этой открытке, мы лишь крохотный остаток «на счету, чтобы его не закрыть»: того, что мы сказали, и не забывай, сделали друг из друга, того, что мы друг другу написали. Да, и ты опять-таки права, эта «корреспонденция» тотчас нас захлестнула, именно поэтому следовало бы сжечь все, вплоть до пепла бессознательного, – и «они» никогда ничего не узнали бы об этом[766].

Второе послание, датированное тем же днем, еще более личное. Письмо как форма принимает эстафету у дневников, создавая возможность для адресации, своего рода монолога: