Держаться за землю

Криницкий не видел протянувшихся по небу наискось вверх «ураганных» дорог, шаровых по ним молнийных просверков, но не мог не увидеть густого розоватого зарева, восходящего там, на закате, быстрее, чем солнце взойдет на востоке. Криницкий онемел, окостенел и вдруг где-то в самой сердечной глуби передернулся. То вечная частица смерти прошла сквозь него — в тот миг, как в городе убило первого не желающего воевать человека.

3

Как будто в штреке закемарил на лесах — и разбудил обвальный грохот, вскинул, поднял. Так нет, на поверхности он! И свет обычный уличный в окно, рассеянный, белесый, добрый свет… И тут как садануло на Изотовке, а то и под окнами прямо! Все вещественное, что вокруг, пронизал этот звук и как будто бы даже прогнул и спружинить заставил. И вот тут уже стужей всего опахнуло: Ларка там! Ларка, Ларка! Говорил же, ушатывал перебраться к нему, на подстилке бы спал, как собака, а она — на кровати, божился не лезть. Джинсы сцапал, запрыгал… И еще раз, еще и еще — беспрестанно рвалось и катилось, нажимая на стекла волнами. Да по ним уж, по ним, по общаге, по всему Кумачову долбят! От Изотовки что там… осталось?!

В коридор его вымело. А там и Маринка, и Светка уже, дети их в одеялах наброшенных, чтобы стеклами не посекло, все — по лестницам вниз и в подвал. Что ж, Вальку их топтать? Подхватил у Маринки трехлетнего Костика на руки. Снова бешеный шелест, словно кто целлофан над землей теребит, упаковку цветочную, а потом нарастающий, тошный, все нутро вынимающий свист — и удар! Стены будто резиновые — прогибаются и выпрямляются, мелко пружинят. Наверху и внизу в окнах — хохот: стекла лопаются, не сдержав, осыпаются с острым переливчатым звоном. И незримое небо набухает над домом, как кровля забоя, оседает, пульсирует, и сама их общага уже как рудстойка — расколоться, сложиться готова, обвалиться до самой земли.

— Маринка, Костика возьми! — оторвал от себя обхватившие шею ручонки — и на выход, на выход… в пустой вестибюль.

— Ти що, Валек?! Куди?! — Андрюха Шумейко схватил за плечо. — Прибьет же — дивись, я вiн крие!

— А ты куда?! — крикнул, не слыша себя.

— Туди ж, куди i ти! Батьки де моi, не забув?! Маринка моя на околицi! Ох, що ж вони роблять, падлюки! Кого бьют, кого?!.

И снова Валек рухнул сердцем: а мать, а Петро со своими? Все там!.. Пристыл к стене у двери, притиснутый Андрюхой, а сердце толкалось наружу, бежать порывалось к своим, но, только рванувшись на волю, от этой страшной воли и отпрядывало, вколачивало в стенку, не пускало больше всего желающее жить — само, без никого. С Изотовки взрывами дул горячий сквозняк, вметал обратно в дом, опрастывал от всякого живого чувства, кроме страха. Излетный вой невидимых снарядов вытягивал из тела жилы, и даже близкий гром разрыва звучал для Валька облегчающе. И смирившийся, и не смирившийся, он был ничто перед разгулом этой силы. Все уже решено, все убиты, в кого угодило, а в кого не попало, те живы, и одно лишь незнанье, что с кем, отделяет его и от Ларки, и от матери с Петькой — эта страшная мысль почему-то дала облегчение.

Разрывы загремели дальше, глуше — рванулся из Андрюхиных объятий, толкнул наружу скособоченную дверь, и на него дыхнуло жаром, как из лавы. Изотовка раскалывалась, лопалась, трепетала зарницами под багрово подсвеченным антрацитовым небом.

— Сусiди ми з тобою там, сусiди… — затвердил, как молитву, Андрюха, побежав вслед за ним.

Прижавшись с двух сторон к опоре длинного, выдающегося в пустоту козырька, они уже не вслушивались, не гадали, куда попадают сверлящие воздух снаряды. Тонкий жалобный вопль и упругое хлопанье — где-то рядом, на крышах Литейной, оглушительно лопалось листовое железо. Воздух не заживал. Между Вальком и внешним миром как будто не осталось никакой преграды: и он сам, и Андрейка, и земля под ногами, и бетон козырька — все было сплавлено и сбито воедино и дрожало, как студень. Валек, прижимаясь щекою к колонне, поглаживал плиты ракушечника, нащупывал ногтями кромки замурованных скорлупок, словно желая убедиться, что в мире осталось хоть что-то незыблемое.

Он не сразу поняли, что давящего свиста больше нет, равно как и многих, частящих разрывов вблизи, — упаковочный шелест и стонущий вой напитали все тело, осели в кишках, бесконечно тянулись, не заглохнув внутри, в то время как в мире их давно уже не было. Так после поезда еще с полсуток слышишь дробный перестук колес и кровать под тобою покачивает. Тишина наполняла Валька, как вода порожнюю бутылку на поверхности. Неужели все кончилось?..

Вдалеке, на окраине, за ползучими изжелта-красными рукавами пожаров, в глубине чуть дрожащего зарева продолжали побухивать слабые, плоские взрывы.

— Побiгли, Валек! Убьют, а треба знати!.. — закричал одолевая захлестнувший горло спазм, Андрейка.