Держаться за землю

Вот уже городская черта, вереница ослепших домов… окрик вдруг впереди: кто идет?! Кумачовские — кто! Каждый камень ощупкой найдем, хоть глаза нам, Шалимовым, выколи. Вот и штаб — дом-столовая напротив проходной Жиркомбината. Маргарина запас стратегический — за неделю, наверное, город сожрет. Мешки с песком, ребята с автоматами. Любопытство в опухших, красных от недосыпа глазах. По ступенькам под землю. Мерклый свет электрический — генератор дает. Кафель желтый. Лепные балясины. Пироги здесь когда-то продавались с повидлом, ром-бабы, эклеры — позабытый вкус детства… На полу, на матрацах, на матах — бойцы. Автоматы под боком — словно дети с игрушками спят. Острый запах смолистого пота, несвежей одежды, набившейся бетонной пыли, горелого железа и земли — ядовито пахучий, нашатырно сгустившийся дух человека, что почти уже сделался зверем в насущных потребностях, не имея возможности мыться и чиститься.

Гуськом они втолкнулись в отдельную коробку — со штабными столами, диванами, креслами. Здесь были Рябовол и трое командиров, один из них чубатый и усатый, с мерлушковой кубанкой на коленях — наверное, казак из Антрацита.

— Ух ё-о-о! — только и выдохнул поднявший глаза Рябовол. — Вот это ты сходил, брат!.. А это кто?

— Приблудный.

Лютов обвалил безгласную наводчицу на стул и рылся в ее навороченной сложной разгрузке, выкладывая на стол бинокль из «Звездных войн», оптический прицел, аккумуляторы, пистолет, запасные обоймы к нему, гарнитуру…

А Петька в это время пялился на бабу. Короткие потные полосы неопределенного цвета, перепачканное черной пылью лицо с мужским крупным носом, крутым подбородком и тонко прорезанным ртом — не то чтобы с такой никто по доброй воле, но видно: несчастная баба, не выдалась в ту статную, точеную породу, что нашего брата влечет. Как будто одним топором и стамеской сработали, от бати больше взяли, чем от матери, голодное бабье нутро едва не в мужицкое тело вложили. Вот, видно, и озлилась на природу — и в форму себя, под присягу, под команду «ложись!» и ползи по-пластунски, уж если на спину не валят мужики. Стереть себя решила — о землю, о железо, — убить до конца все то женское внешнее, с чем природа ее подвела, обманула, а заодно все женское внутри. Хотя шут его знает. Тут, наверно, ни в ком уже красоты не отыщешь — вот под этой одеждой камуфляжной болотной, слоем грязи, земли, под гримасами страха или смертной усталости. Грудь-то вроде на месте. Не за то они с Лютовым просто хватались.

Не отрывая глаз от пленной, Петька сел. Казавшееся пропитым обветренное, серое лицо извивалось в бессмысленной пьяной ухмылке. Так улыбаются своей загубленной житухе давно обесстыдевшие запойные бабы над рюмкой. Плывущий взгляд осоловелых светлых глаз ничего не искал, ни на что не надеялся и придавал им всем прозрачность пустоты.

— Ну что, познакомимся, дамочка? — спросил Рябовол. — Фамилия, звание, должность? Общаться настроена?

Та посмотрела с пробивавшимся сквозь хмель усилием понять, что происходит и где она вообще, сощурилась, словно вдевала непослушную нитку в ушко — текучий взгляд вдруг заострился, постальнел, — и расплылась в улыбке преданной, приниженной готовности заговорить. Аж вся обмаслилась, аж прямо потекла… и вдруг, не ломая улыбки, запела:

— Горiла сосна, палала, пiд ней дiвчина стояла, русяву косу чесала… — изгально душевным, старательным голосом, дебильно кособоча стриженую голову и лаская их всех полоумно-счастливыми, как будто завлекавшими в свое безумие глазами. — Ой, коси, коси, ви моi, довго служили ви менi. Бiльше служить не будете, пiд бiлий вiнок пiдете… — И вот уже опять не песня, а нарастающий, как визг осколка в воздухе, бесовский вой сверлился изо рта: — Горiла шина та бензин, горiла шина та бензин, стрiляв здалека сучий сын…

Перебор был сегодня с концертами явно.

— Нда, давно тебя, видно, не драли, старуха, — протянул понимающе Лютов, когда в ней кончился самозавод и она так-таки замолчала. — Ты пой, пой — мы тут скучно живем, а ты вон как нас всех развлекаешь. Хочешь пой, хочешь вой — нам и так уж понятно: твое место в зверинце. Будешь в клетке сидеть под табличкой «через решетку не кормить». Нам от тебя, по сути, ничего другого и не надо. Разве что обменять на кого-нибудь из нормальных людей. Не выйдет обменять — в зверинце и состаришься и выйдешь на волю беззубой развалиной, с отвисшей грудью и отсохшими яичниками.

— Это что ж, пусть молчит? — надломившись в лице, шевельнулся чубатый казак с мерлушковой кубанкой на колене.

— А чего с нею делать прикажешь? Я лично баб не бью, — ответил Лютов с некоторым даже сожалением.

— А она наводить, значит, может?! На дома, на автобусы, на людей, на детей? — Дрогнул в ярости голос чубатого. — Да судить ее, суку, по законам военного времени! За одну ногу взять, за другую и порвать, как лягушку. Да людям отдать ее, людям! И пускай она им попоет!