Державин

Державин принялся расспрашивать юношу, где тот учился, чем занимался и каково состояние его семьи, но вдруг, спохватившись, сказал:

– Да что ж это вы стоите? Садитесь! Вам не жарко? А я, признаться, люблю, когда теплуга…

Жихарев взял стул и подсел к нему.

– А что это у вас под мышкой? Книга?

– Это трагедия моего сочинения «Артабан», которую я желал бы посвятить вам, ежели она того стоит, – робея, отвечал тот.

– Трагедия? Прекрасно! Нам в нашей словесности как раз не хватает произведений в драматическом роде, – воодушевился Державин. – Впрочем, комедии у нас есть, и превосходные. Вспомните Фонвизина или приятеля и родственника моего Капниста. Сей в царствование покойного императора неоднократно читывал у меня при многих посетителях свою «Ябеду», и она едва не погубила автора. В городе заговорили о неслыханной дерзости, с какой выведена в комедии безнравственность и лихоимство губернских чиновников. Капнист испугался, чтоб его не очернили в мнении императора. Спросил, что ему делать. – Державин тонко улыбнулся. – «То же, что Мольер со своим «Тартюфом», – посоветовал Львов. – Испроси позволения посвятить твою комедию самому государю». Капнист последовал совету – и все толки умолкли…

Державин прикрыл глаза, как бы уйдя в себя, в свои воспоминания, затем встрепенулся и с некоторым вызовом, словно приглашая на спор, сказал:

– А вот высокому, трагическому жанру не повезло…

– Но как же «Эдип в Афинах»? – осмелел юноша. – Такой трагедии, какую создал Озеров, у нас никогда не бывало! Стихи бесподобные, мысли прекрасные, чувства бездна… – он умолк, испугавшись хвалить кого-то при Державине.

– Всё это так, но при несравненных красотах у Озерова есть и немалые погрешности…

В сих словах Жихареву послышалось неодобрение, вызванное чувством соперничества. Ходили слухи, будто сам Державин занялся сочинительством трагедий и даже либретто целых опер. В Москве это известие принято было с огорчением. В ответ на то, что Державин пишет нечто в духе итальянского композитора Метастазио, Дмитриев горько пошутил: «Разве вроде безобразия» и затем долго сетовал на то, что величайший лирический поэт на старости занимается сочинениями, совершенно не свойственными его гению.

Да, Державин уже закончил два больших драматических произведения с хорами и речитативами: «Добрыня» и «Пожарский». А затем в течение нескольких лет, удивляя всех плодовитостию, написал ещё трагедии «Ирод и Мириамна», «Евпраксия», «Тёмный», «Атабаллбо, или Разрушение Перуанской империи» и три оперы – «Грозный, или Покорение Казани», «Дурочка умнее умных» и «Рудокопы». Всем им была уготована судьба, предсказанная И. И. Дмитриевым: они были скоро забыты.

Сам Державин, однако, очень гордился своими драматическими сочинениями и теперь пожелал мысленно сравнить их с тем, что пишет нынешняя молодёжь.

– Прочитайте-ка что-нибудь, – попросил он Жихарева.

Молодой человек развернул своего «Артабана» и с чувством продекламировал сцену из 3-го действия, где опальный царедворец Артабан, скитаясь по пустыне, поверяет стихиям свою скорбь и негодование.

– Прекрасно! Ну право, прекрасно! – сказал Державин, едва Жихарев кончил чтение. – Да откуда у тебя талант такой? Всё так громко, высоко! Стихи такие плавные и звучные, какие редко встречал я даже у Шихматова[63]!

Жихарев остолбенел и даже подумал, не надсмехаются ли над ним. Но нет, поэт был серьёзен.

– Я с малолетства напитан был чтением Священного писания, книг пророческих и ваших сочинений, – наконец ответил он. – Едва только выучился лепетать, как знал наизусть «Бога», «Вельможу», «Мой истукан», «На смерть князя Мещёрского», «Фелицу»….

– Оставь, пожалуйста, твою трагедию у меня, – с ласковой улыбкой сказал Державин. – Я с удовольствием её прочитаю и скажу своё окончательное мнение…

От этих ободрительных слов юноша почувствовал себя на седьмом небе; у него развязался язык, и он стал говорить о державинских стихах, цитируя многие на память, рассказал о знакомстве с Дмитриевым, распространился и о других московских литераторах, Мерзлякове и Жуковском, которые были Державину почти неизвестны.

Тот слушал Жихарева с видимым удовольствием, а затем пригласил на обед. Домашние его находились уже в большой гостиной, на нижнем этаже. Он представил тотчас же молодого человека своей супруге Дарье Алексеевне:

– Вот, матушка, Степан Петрович Жихарев. Прошу полюбить его: он внук старинного тамбовского моего приятеля… – потом, оборотившись к племянницам, продолжал: – Вам рекомендовать его нечего: сами познакомитесь.

После обеда Державин сел в кресло за дверью гостиной и сразу же задремал. Одна из племянниц, Вера, сказала, что это всегдашняя его привычка.

– А что это за собачка, – спросил Жихарев, – которая торчит у вашего дядюшки из-за пазухи, только жмурит глаза да глотает хлебные катышки из его рук?