Державин

Что мне, что мне суетиться,Вьючить бремя должностей,Если мир за то бранится,Что иду прямой стезей?Пусть другие работают, –Много мудрых есть господ:И себя не забывают,И царям сулят доход.Но я тем коль бесполезен,Что горяч и в правде чёрт, –

Музам, женщинам любезенМожет пылкий быть Эрот.Стану ныне с ним водиться,Сладко есть и пить и спать:Лучше, лучше мне лениться,Чем злодеев наживать.Полно быть в делах горячим,Буду лишь у правды гость;Тонким сделаюсь подьячим,Растворю пошире горсть.Утром раза три в неделю

С милой Музой порезвлюсь;Там опять пойду в постелюИ с женою обнимусь.

Стихи эти были навеяны Анакреоном. Весёлый и беспечный греческий поэт, живший за две с лишним тысячи лет до Державина и всё время кочевавший от одного властителя к другому, воспевал умеренную чувственность, товарищеские пирушки и безбурную любовь. Впрочем, от самого Анакреона сохранились лишь небольшие отрывки; он был известен более по подражаниям поздних греческих поэтов. В анакреонтическом духе писали, и с блеском, Ломоносов, Сумароков, Херасков, а позднее – Батюшков, Пушкин, Дельвиг, Вяземский, Языков.

Державина натолкнули на стихи в сём новом для него роде сперва Львов, издавший в 1794-м году переводы произведений теосского (или, как говорили тогда, тииского) певца вместе с греческим текстом, а затем – Эмин, напечатавший книжечку «Подражания древним». Но Державин писал не просто подражания. Сила его гения проявилась как раз в оригинальности и новизне стихов. Впервые в отечественной литературе он смело ввёл в анакреонтические по духу песни национальный и реалистический колорит. Это был уже шаг к новой поэзии.

В привычный для Анакреона и его подражателей круг – Венеры-Киприды, Амура, граций и бога вина Бахуса, в условно декоративный мир укромных гротов, таинственных уголков леса, журчащих ручейков, где порхает Эрот, вторглась сочная русская природа, в пляске закружились крестьянские девушки, появились пожилые поселяне и вельможи, загремели в кустах соловьи, зашуршали под ногами красно-жёлтые листья осени, дружеской свалкой разлеглись в избе, на сене охотники, вышел на нивы пахарь…

Насколько далеко ушёл Державин от традиционных, несколько слащавых и кокетливых анакреонтических пасторалей, видно хотя бы на примере его стихотворения «Русские девушки»:

Зрел ли ты, Певец Тииский!Как в лугу весной бычкаПляшут девушки Российски

Под свирелью пастушка?Как, склонясь главами, ходят,Башмачками в лад стучат,Тихо руки, взор поводятИ плечами говорят?..Как сквозь жилки голубыеЛьётся розовая кровь,На ланитах огневыеЯмки врезала любовь?

Именно русские девушки, красота русской

пляски привлекают поэта, и он с убеждённостью обращается к Анакреону:

Коль бы видел дев сих красных:Ты б Гречанок позабыл,И на крыльях сладострастныхТвой Эрот прикован был.

Стремясь идти в своей любовной лирике «за певцом тииским вслед», Державин, однако, слышит не звон греческих тимпанов и крики вакханок «Эван! Эвое!», но звуки балалайки или тихострунной гитары. Да и сами героини его стихов – «Параше», «Варюше», «Лизе», «Похвала розе», «Любушке» – это обычные, вполне земные девушки: дочери Львова, сёстры Бакунины. Здесь традиционные для греческой мифологии и поэзии XVIII века образы соседствуют с иными, взятыми из русской природы, русской жизни, родного фольклора.

Амур летит за девушкой – «как за сребряной плотвицей линь златой по дну бежит». Стрелок встретил «лебедь белую» под вечер своей жизни с пустым уже колчаном. В растерянности он «стал в пень» и вспомнил народную мудрость: «Ах, беречь было монету белую на чёрный день».

Всё это было ново и смело, невозможно для литературы отошедшего XVIII столетия. Век Екатерины II, отмеченный доходящей до цинизма чувственностию, создал, однако, литературу, замороженную в канонах обязательного словесного целомудрия. Правда, существовала эротическая традиция Баркова, отличавшегося откровенной непристойностию, но она принадлежала к литературе скабрёзной и существовавшей лишь в списках.