Державин

Принявший после кончины Бибикова воинскую команду и казанскую секретную комиссию, князь Щербатов ожидал, что теперь-то Пугачев кинется к Узеням, и торопил Державина укрепить пикеты по обеим сторонам Волги, составить от Иргиза до Яика цепь из фузелерных рот и донских казаков. Снова тревожно стало на Средней Волге. После занятия Мансуровым Яицкого городка казаки, ушедшие в степи, подняли восстание среди оренбургских и ставропольских калмыков. Теперь уже Кречетников, недавно еще издевавшийся над Державиным, посылал ему из Саратова одно письмо за другим, взывая о помощи.

Каратели расправлялись с захваченными повстанцами. В Оренбурге скопилось так много колодников, что из Казани выехала специальная комиссия во главе с Луниным и Мавриным. В Малыковке Державин с утра до ночи разбирал дела плененных пугачевцев. Серебряков привез с Иргиза очередную партию несчастных. Иные облыгали друг друга, но большинство держалось твердо, удивляя гвардии поручика силою духа.

Серебряков ввел очередного пленника — яицкого казака, заросшего до самых глаз черным волосом.

— Переветник его глупского величества… — тяжело глядя на пугачевца, доложил он. — Допрошен на Иргизе. Очюнно врет и сам не ведает что… Будешь говорить правду?

Охрак кровию был ему ответом.

— Это мелкая сошка… Распетлять и высечь простым кнутом. Кто там еще?

— Злодей Мамаев. Был приближен к самому Пугачеву и творил с ним неслыханные дела.

Мамаев, тощий, борода с сивизной, был уже так замучен допросами, что совсем запутался в показаниях. Он еле держался на ногах, и от побоев в горнице его сгадило. Сперва он признался Державину, что служил у Пугачева кабинетным секретарем, что вместе с ним они бежали из Казани и по дороге заезжали к игумену Филарету, что посылали в Санкт-Питербурх двух яицких казаков, желая извести императрицу и великого князя, а других — в Казань, чтоб отравить Бибикова…

— Вот, барин, какого я тебе изверга-то доставил… — улыбнулся всем своим страшным рябым лицом Серебряков. — Небось и меня за то, не хуже, наградою не обнесут.

Но, поняв, что бить его не будут, Мамаев тут же начал во всем отпираться.

— Ах, кровопивец! — завопил Серебряков. — Тебе сухим из воды все одно не выйтить! Признавайся ино по-хорошему!

Державин поглядел на Мамаева, который был весь в синевах от побоев, ничего не сказал Серебрякову и вышел в соседнюю горницу. Там под стражею сидел старец Иов. Поручик уже дознался, что со своим товарищем Дюпиным он сам пришел к бывшей под Яицким городком жене Пугачева Устинье, объявил о своем поручении и открыл письмо к Симонову.

— Что, скитник, сибирки ожидаешь? Иди-ко замаливать грехи.

Вернувшись с Иовом, поручик грозно подступился к пленнику:

— Ну вот, ты показываешь, будто бы все наврал на себя напрасно. А ведь вот это старец Филарет. Он сам говорит, что ты с Пугачевым к нему приезжал. Так для чего ты меня обманываешь?

— Нет, я его не знаю!

— Как! Так вы не приезжали ко мне? — уставил на Мамаева хитрые свои очеса Иов. — Побойся бога! Лучше, дурак, скажи правду, так тебе ничего не будет.

— Виноват перед богом! — повалился в ноги Державину Мамаев. — Так и было! Мы с Пугачевым приезжали к нему.

— Ну так врешь, дурак! — рассмеялся поручик. — Теперь я вижу, что ты все тут перепутал. А ведь я чуть не послал твоего вранья в Питербурх, а самого тебя не отправил в колодках в Казань! Сказывай, кем же ты был на самом деле в пугачевской толпе?

— Писарем… — тихо выдавил Мамаев.

— Эх, Серебряков, плачет по тебе каторга! — отрывисто проговорил Державин. — Мало того, что ты грабительски народ грабил, так еще пыткою понудил сего писаря на себя поклеп возвести!

— Делал токмо то, что все, барин, делают, не боле, — мрачно прогудел Серебряков, поняв, что проиграл. — А ты погляди-ко лучше, как ваш брат над народом изголяется. Истинно, кому насрано, а вам маслено!

Державин не ответил на дерзость. Он сорвал зло на Серебрякове, но оттого только, что чувствовал себя беспомощным вблизи другого, великого зла и несправедливости.

Вечером он писал казанскому губернатору фон Брандту: «Надобно остановить грабительство или, чтоб сказать яснее, беспрестанное взяточничество, которое почти совершенно истощает людей. В секретной инструкции, данной мне покойным Алексеем Ильичом, было между прочим предписано разузнавать образ мыслей населения. Сколько я мог приметить, это лихоимство производит наиболее ропота в жителях, потому что всякий, кто имеет с ними малейшее дело, грабит их. Это делает легковерную и неразумную чернь недовольною и, если сметь говорить откровенно, это всего более поддерживает язву, которая свирепствует в нашем отечестве».