Державю. Россия в очерках и кинорецензиях

Русский человек готов терпеть это кино часами. Потому что финский быт 70-х являет собой сбывшийся рай его детства. Потребительский максимум западного шика, доступный в те годы советской торговле, весь был финским. Весь! Эти ДСП-шные панели над кроватями в гостиничных номерах, где Асти ждет Юкку в махровом халатике мягкого цвета вроде тех, что шили работницы комбината «Сулев», а после охапками скупались москвичкам и ленинградкам на подарки. Эти цилиндрические светильники с кнопкой на шнуре, толстые свечи на стеллажах, керамические пепельнички, ресторанные панно и ансамбли с солисткой типа Каролинки из «Кабачка “13 стульев”». Эти занавески с ромбами, белые до подколенок сапоги на платформе и молнии, кожаные высокие женские кепки с высокой тульей и большим козырьком — и чтоб обязательно в тон зеленый платочек из выреза, оранжевые брюки клеш для приема гостей — под батник или блузку в цветочек, аскетичный дизайн кресел с деревянными подлокотниками, разлинованный белым асфальт, и бульк наливаемого сока, и меховые шапки — точь-в-точь такие, в какой Барбара Брыльска впервые открыла дверь на Третьей улице строителей, путаясь в торте и иронии судьбы. Такое, конечно, можно было найти и в польском журнале Kobieta, но поляки тогда ставили кино не про Асти с Юккой и даже не про Вацека с Агнешкой, а про Варшавское восстание и гданьскую судоверфь им. Ленина, а из редких радостей типа «Анатомии любви» как раз всю анатомию и вырезали. Нет, финский режиссер Йорн Доннер не такой — он ни за что не станет прятать Асти с Кирсти от людей, тем более, чего уж там особенно прятать, в общих чертах большинство в курсе.

Считается, что Балтия была для России маленькой дверцей на большой Запад. Неправда, она и была Западом. Другого Запада у нас не существовало. Никто в России 70-х не мечтал о Диоре, «Максиме» и двухэтажном особняке — все хотели именно такую пушистую шубейку, свободного кроя платье с рисунком «зебра», усатых официантов в алых жилетках и белые четырехквартирные коттеджики с тесовыми лоджиями. Когда реальный Запад оказался совсем-совсем другим, Балтия из западного форпоста превратилась в память о сладких заблуждениях Востока, ностальгию по теплой мечте, которая так и осталась неисполненной на самом дне рождественского чулка — и оттого вдвойне любимой. Мир, где у всех женщин длинные мытые-мытые волосы, малых детей зовут солидным именем Тоомас, и ходят они с детства в опрятных костюмчиках с бабочкой, где кофе и коньяк пьют наперстками, дома носят свитера с олешками и расчищают по утрам от снега дорожку к гаражу. Где стремглав слетают с вышки шестилетние мальчишки, мужики в кабаках вдумчиво обсуждают, что такое оргазм, течет река И-Йоки, ссорятся сдержанно и ненадолго, едят суфле с черникой, звонят в судовые и часовенные колокола и поют женским хором песни про медведей на празднике пчеловодства. Мир, где к любимой «приходят с корзинкой поцелуев и делают с ней то, что весна с яблочными деревьями». Мир, давно растаявший, но нежно запечатленный выдающимся финским режиссером Йорном Доннером, самолично играющим то Юкку, а то Пекку в сложенном из маленьких разноцветных стеклышек заветного счастья объемном витраже. Маленький раек Юкки с Асти и самое дорогое личное воспоминание Юрки и Насти. Valge daamen. Piimasokolaad. Vana Turku. Kohvik. Punane Koit.

Tere tulemast[22]

.

1997. Ди

Краденое солнце

Евротраур по принцессе Диане не закончится никогда

Модный художник Ренато Казарро любит собирать усопших суперстаров в одну компанию. На его картинах Джеймс Дин режется на бильярде с Элвисом, Мэрилин потягивает через соломинку какой-то сладкий дринк, а Хэмфри без конца ставит на автомате любимую «Singing in the Night». В последний день лета в этом отеле разбитых сердец прописалась новая постоялица — принцесса Уэльская и всея Британии Диана. Вот уже три месяца белый мир убивается по ней так, словно лето больше никогда не наступит[23].

Гибель Дианы совпала по времени с выходом новых разновидностей куклы Барби — Барби-Скарлетт, Барби-Сисси и Барби-Королевы Елизаветы. Живущие в каждом добром христианине нежные чувства к пластмассовой лупоглазой фее, сидящей в розовых шелках на краю полумесяца, взорвались истерией траура по живой женщине, которую почти никто из скорбящих ни разу в глаза не видел.