Державы Российской посол

Еще поручается ему нанимать умельцев разных ремесел и художеств, сноситься с тайными агентами, надзор иметь за покупкой кораблей у голландцев для зарождающегося балтийского флота.

Малых дел у дипломата, почитай, нет, — все дела велики. А помощников нехватка. Попросил посол доверить ему Алексея, — зарекся, получил от звездного брата синяк на память. Инструкции о царевиче молчат, дядю от племянника, — с умыслом или без оного, — отдаляют.

Прости, Петр Алексеич, упорствуешь ты в своевольстве! Неужель не понять тебе, превосходному разумом, где опасность самая страшная твоему делу, благу государства? Не в чужих землях ищи ее, — в собственном сыне!

13

В Москве, возле куракинских палат, работные люди чистили заброшенный колодец.

Окованная железом бадья вытащила на свет, вместе с землей и мусором, человеческие кости, лоскутья одежды и нательный крест на полусгнившей веревке.

Федора Губастова в ту пору в Москве не было, — объезжал вотчины, гонял мужиков на покос. Да и мог ли он помешать? Раньше надлежало глядеть, Вериги с юрода снял, а крест в темноте не заметил.

Напрасно из года в год хоронил юрода, сыпал в колодец все бросовое. Воскрес юрод, царицын гонец. Воистину воскрес для многих, причастных к тайному делу особ.

Княгиня Марья отблагодарила работных людей штофом вина, а потом показала находку Аврааму Лопухину, который надзор за именьем не прекратил и захаживал нередко. Про гонца, забитого насмерть караульщиками, княгиня слыхом не слыхала. Зато боярин о пропавшей цифирной грамоте знал. И с кем она отослана — тоже осведомлен. А крест непростой, чеканный, должно — выделки монастырской. Лопухину пало на ум проверить. И точно — изготовлен во Владимире, при Рождественском монастыре.

Теперь обрели имя сокрытые в колодце останки. Не иначе — Феоктист, беглый лампадник.

— Ты помалкивай пока! — сказал княгине Лопухин. — Сгоряча не пори!

Сидели в саду, угощались холодной бужениной с хреном, ягодным квасом, холодным же. Звенели, кружили слепни.

Вот нечаянная радость, вот управа на Куракина! На нечестивца, изменившего боярству…

— Наболтаешь лишнего — язык отрежут. Шуточки, что ли? Слово и дело государя… Вопрос только — какого государя? А?

Уже не раз облетало Белокаменную известие — век Петра на исходе, царь занедужил крепко, не выживет. Радостное ожидание загоралось в родовых хоромах. Не сегодня-завтра встречать на царство Алексея Петровича. Отпраздновать восшествие его на трон в кремлевском дворце, понеже Москва снова станет градом стольным, столичным. Питербурху — обещает царевич — быть пусту.

Замешкается Петр на этом свете — спровадят. Есть умысел, есть надежные офицеры в войске…

Княгине открывать следует не все. Ей Лопухин отмеривает слова скупо.

— Я Борису зла не хочу. Я не укажу на него… А за других не поручусь.

— Как же быть-то?

— Раскинь карты! Спроси у них!

Вогнал в смущенье, до озноба довел в жаркий день, и потешается. А сейчас наклонился над осой, вцепившейся в кусок мяса.

— Ишь свирепая животина! Ведь тащит, тащит… Уродилась бы с корову — вот бы страху!

Княгиня взмолилась:

— Что же будет-то, милостивец? Разоренье нам… Не этот царь, так Алексей — кругом мы виноваты. Верно ведь? Посоветуй, батюшка!

— Кругом, кругом, — согласился Лопухин добродушно, наблюдая за осой.

Стало быть, поняла верно, Лопухин говорит, — царица наряжала юрода к нему либо, на крайний случай, к Куракину. Колодец — вот он, рядом… Юрод не сам туда прыгнул. Лопухин божится, до него письмо не дошло. Не врет, поди… Говорит, — в Преображенском приказе подозрение пало на Куракина.

— Ты вспомни, княгиня! Бориска при тебе не обмолвился? Намека не бросил?

— Нет же, ей-богу!

— И от меня сховал. И от царевича… Тебя не было дома, ты с попом своим нежилась. Так, кажись?

— Ой, грешно тебе! Тьфу!

— Ладно, я мужа с женой не поссорю. Нет у меня злобы.

А княгиня закрыла лицо ладонями — будто горит оно. Отняла, обнажила спокойную белизну. Ничуть не застыдилась. Лопухин сам бы позарился, да уж больно костлява, локоть что шило…

— А муженек твой уж точно дома сидел. С Федькой, с фаворитом своим…

Оса между тем оторвала волокно от ломтя буженины и, гудя с натугой, надсадно, улетела. Боярин проследовал за ней восхищенным взглядом.

— Авраам Федорыч, я что надумала… Деревни из моего приданого запишу на дочь. Катерине в приданое, значит… Отца разорят, так ее-то авось не тронут. Не тронут же, батюшка?

— Вона! — подивился Лопухин и выдавил смешок. — Деревни бережешь. А мужа не жаль?

— Му-уж… Ему девки голые прислуживают, немки. Без меня сладко.

— Он из всех послов набольший, твой муж, — произнес Лопухин наставительно. — Скоро андреевскую ленту выслужит, если бог позволит. Да, матушка… Позволит ли?

— Так писать деревни?

— Твое хозяйство. Спора нет, если они здесь порешили юрода… И письмо взяли… И «слово и дело» не сказали…

Лопухин бубнил нехотя, прикрыв глаза, словно разомлел от кушанья.

— Петр Алексеич поблажки не даст. Генерал ты, амбашадур или кто — не помилует. Деревни… Впрочем, не к спеху… Сколько Катерине? Мала еще, не доросла до свадьбы.