Дерзость надежды. Мысли об возрождении американской мечты

Конечно, миллионы американцев, занятых своими обычными, повседневными делами, расскажут вам совершенно другое. Они много работают или ищут работу, начинают новое дело, помогают детям готовить уроки, платят по огромным счетам за газ и по медицинской страховке, разбираются с пенсией, которую опротестовал какой-нибудь суд по делам о банкротстве. В жизни у них надежда перемежается тревогой за будущее. Противоречий и неясностей хватает. Политика кажется бесконечно далекой от этой повседневности — то есть они понимают, что политика сегодня стала бизнесом, а вовсе не миссией, и все дебаты вокруг законопроектов разыгрываются наподобие спектакля, — вот люди и отворачиваются, чтобы не слушать шума, споров и бесконечной болтовни.

Правительство, которое действительно представляет этих американцев и которое служит этим американцам, должно будет проводить совершенно иную политику. Такая политика предстанет истинным зеркалом настоящей жизни каждого из нас. Она, конечно, не даст ответов на все вопросы, не станет готовым к употреблению продуктом. Ее надо будет создавать из наших лучших традиций, не забывая при этом о том плохом, что было в нашем прошлом. Нам предстоит понять, как же мы оказались на поле битвы, где сталкиваются недружественные фракции и вражеские племена. И еще — нам все время надо будет напоминать самим себе, что, несмотря на все различия, у нас много общего: надежды, мечты, связь, которая никогда не разорвется.

Почти сразу по приезде в Вашингтон мне бросились в глаза теплые, если не сказать, сердечные отношения, которые объединяли старшее поколение Сената: Джон Уорнер и Роберт Берд беседовали подчеркнуто любезно, а республиканец Тед Стивене и демократ Дэниел Инуэ вообще были закадычными друзьями. Все видели в них последних представителей вымершей сейчас породы, которая искренне любила работу в Сенате и не придерживалась линии на политический раскол. На самом деле и консервативные, и либеральные обозреватели сходятся в одном — то было золотое время Вашингтона, когда, независимо от того, какая из партий находилась у власти, простая вежливость считалась незыблемым правилом и правительство по-настоящему работало.

Как-то на вечернем приеме я разговорился с долгожителем Вашингтона, который отдал Капитолию почти полвека. Я спросил, чем, на его взгляд, отличается то-гашняя и теперешняя атмосфера.

— Поколение другое, — не раздумывая ответил он. — Тогда любой, кто добился какой-то власти в Вашингтоне, пришел с войны. По каждому вопросу мы спорили, как ненормальные. Все мы были разные — из разных городов, разных семей, с разными политическими взглядами. Но война как-то соединила всех, и этот общий жизненный опыт заставлял нас доверять друг другу и уважать чужое мнение. Нам это здорово помогало решать проблемы и работать дальше.

Я слушал, как он говорит о Дуайте Эйзенхауэре и Сэме Рейберне, Дине Ачесоне и Эверетте Дирксене, и меня просто захватывала эта уже подернутая дымкой времени картина, когда еще не было круглосуточных выпусков новостей и бесконечных благотворительных сборов, когда серьезные люди делали серьезную работу. Я говорил себе, что его воспоминания о прошлом отличаются некоторой избирательностью: он, например, ни словом не обмолвился о том партийном съезде южан, на котором удалось отозвать проект законодательства о гражданских правах с заседания Сената, о мрачных временах маккартизма, об ужасающей бедности, проблему которой Бобби Кеннеди поднял незадолго до своей смерти, об отсутствии женщин и меньшинств в коридорах власти.

Я понял и еще одно: стечение удивительных обстоятельств лишний раз подтверждало стабильность того правительства, в котором он работал; тот кабинет объединяло не только общее военное прошлое, но еще и редкостное единодушие перед лицом холодной войны и советской угрозы и, скорее всего, безраздельное господство американской экономики в пятидесятые и шестидесятые годы, когда Европа и Япония с трудом оправлялись от послевоенного кризиса.